Без конца можно приводить примеры подобной смены критических оценок, вызванных вовсе не сменой стиля произведений, а лишь сменой литературных ситуаций.
Да, это действительно было так: произведения писателей, принадлежащих к разным, даже антагонистическим организациям, иной раз не отличались формально, а часто и идейно, — идейные различия (да и разность формальных устремлений) существовали чаще всего в декларациях каждого писателя в отдельности и целых литературных групп (разумеется, чаще всего, но не всегда; здесь тоже не надо упрощать: были и принципиальные расхождения в направленности творчества).
Не диво, что в критических исследованиях, написанных о тех временах, критики и литературоведы даже остерегаются причислять писателей к топ или иной организации, а творчество их предпочитают разверстывать по рубрикам только тематическим: книги о рабочем классе, о деревне, об интеллигенции и т. д.
И все-таки многочисленность группировок была закономерна для той поры: ведь новый литературный период только начался, новая революционная литература только зарождалась, и никто еще не знал и знать не мог, как и какие искать ей пути. Была такай раздробленность и полезна, потому что добрый десяток лет шла постоянная и бесконечная литературная дискуссия — ведь только в споре рождается истина. А истину ту — метод революционной, коммунистического направления, литературы — найти было необходимо! И пожалуй, — я во всяком случае так думаю — тогдашняя бесконечная дискуссия и борьба взглядов со всеми ее огрехами, грехами и ошибками способствовала становлению советской литературы.
История литературы освещает и анализирует литературные факты и события того времени, — вдумчивый читатель имеет ныне возможность спокойно листать страницы истории. Но не все, он не все было легко и просто в тот период первых поисков и первых споров; точнее говоря — все было непросто и все было нелегко: было неспокойно. В горячке не все и не всегда выходило складно, в запальчивости нередки были промахи, а иногда допускались и серьезные ошибки. Противника-антагониста тогда били со всего размаха. Случалось, что с водой выплескивали из корыта и ребенка. Рубили лес — и летели щепки, и эти щепки иной раз были ценнее самого дерева. Нельзя забывать о времени, когда это происходило, и про особую обстановку того времени: Октябрьская революция победила политически, шла жестокая борьба за победу экономическую, а на идеологическом фронте разгорались ожесточенные, иногда прямо-таки кровопролитные бои. Политический враг плотно окружал нашу страну, идейный был и в самой стране. Временами он признавал себя побежденным и складывал оружие, а потом — тишком, тайком — снова брался за него… Иногда он приспосабливался — и в обличье якобы единомышленника, в маске смиренной, хоть к ране прикладывай — старался доказать, что, мол, все-таки "мой верх". И такие приспособленцы то и дело пытались протащить свои антипартийные контрреволюционные идейки даже через внутрипартийные дискуссии. В области национальнокультурного строительства нанесла немалый вред целая серия таких вражеских вылазок. Псевдо-"интернационалисты" — пятаковского, великодержавного толка — рьяно пропагандировали в теории и отстаивали на практике культурного строительства идеи ускоренного слияния наций и поглощения нацией сильнейшей культуры национальных меньшинств. Украинские националисты, которые в сумятице гражданской войны и первых лет мирного восстановления тоже сумели кое-где проникнуть в партийные ряды и государственный аппарат, носились с фантастическими идеями украинской автаркии.
Словом, классовый враг действовал и тайно и открыто: вражеское наступление велось и окольными путями, и с флангов, и прямо в лоб. Естественно, что все эти процессы — проявления классовой борьбы — отражались и в искусстве, особенно в передовой его области — в литературе. Понятно, что проявлялись эти процессы и в личных настроениях литераторов, особенно в закулисных пересудах.
Приведу для примера характерную иллюстрацию.
Письмо Максима Горького (он жил тогда на Капри) издательству "Книгоспілка", в котором Алексей Максимович не давал согласия на издание неизвестного ему перевода романа "Мать" (перевод Варавы-Кобца), националисты истолковали, как запрещение Горьким вообще переводить его произведения на украинский язык. И был широко пущен слух о якобы антиукраинских и великодержавных настроениях Горького.
Вот какие кривотолки находили себе место в общем течении идейной борьбы.
Разумеется, вражеские концепции встречали тогда беспощадный отпор, обывательское упадочничество — резкую критику, либеральное примиренчество — суровый приговор, аполитичность — презрение. Но ситуации бывали очень уж сложные и запутанные, а опыта и умения в них ориентироваться — идейной закалки и марксистской подкованности — еще ой как не хватало, вот и происходили то и дело обидные, иной раз непоправимые казусы. Бывало, что вражеской признавалась концепция, которую еще просто не успели понять; примиренчеством считалось нежелание хаять все, что осуждали вуспповские лидеры, официальное напостовство; ярлык злостной аполитичности налепляли на скромное желание уйти с головой в творческую работу.
Так обстояло дело на центральных литературных позициях: ВУСПП — против всех остальных, лишь "Плуг" еще иногда снисходительно похлопывался по плечу и приглашался выступать единым фронтом против всего попутнического конгломерата. ВУСПП с "Молодняком" и "Плугом" против всех остальных — это и было главное направление, и естественно, что и максимум успехов и достижений и максимум огрехов и промахов (а иногда промах — это удар по своим!) был именно здесь.
Вот так и создалось положение, когда Центральный Комитет партии вынужден был констатировать: тормоз на пути художественного творчества… опасность превращения в средство культивирования кружковой замкнутости… отрыв от политических задач современности… от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству…
К этой значительной группе "попутчиков", как называли тогда всех, кто не был в ВУСППе и его окрестностях, принадлежали и мы все — со всеми нашими ошибками и промахами, несогласиями и возражениями, а также достижениями, а кое в чем и преимуществами. Мы все — это были бывшие ваплитовцы, пролитфронтовцы, коммункультовцы, авангардовцы и иже с ними.
И характерно: многие из тех, кого в пылу борьбы и склок записали в "попутчики", и были, собственно, основателями и активными деятелями литературных групп или организаций, которые первыми назвали себя пролетарскими и чьи первые творческие выступления — в революционном, пролетарском, интернационалистическом духе — относились преимущественно еще к годам гражданской войны, свершались, так сказать, на "баррикадах вооруженной классовой борьбы" или сразу же после ликвидации фронтов. Первыми же эти рожденные революцией украинские литераторы объявили и беспощадную "ортодоксальную" войну буржуазному искусству. И — подобно позднейшей формации "ортодоксов" вуспповцев — тоже проводили эту борьбу очертя голову, рубя с плеча, иной раз сваливая все в одну кучу "буржуазного искусства" и отрицая достоинства классического наследия, необходимость овладения им и использования для искусства пролетарского. История повторялась — повторялась очень уж быстро, потому что очень быстрым темпом происходили все революционно-социальные преобразования в жизни: для "смены" литературного поколения достаточно было каких-нибудь пяти — десяти лет: нам, "попутчикам", уже отводилось место только в литературном прошлом. А ведь были мы и по возрасту молоды, и творческая жизнь каша, собственно, только-только начиналась.
Вот почему постановление ЦК вызвало в попутнических группах такую неподдельную радость. К тому же, признаться, оно давало нам и известную "фору": за противником нашим — впервые! — тоже признаны огрехи и ошибки; ВУСПП уже не был ни безупречным, ни святым, а нас снова признали равными среди равных: нам поверили!
