Меня Блакитный готовил к вступлению в Коммунистическую партию (в те годы прием в партию интеллигенции был временно ограничен) и был для меня — самым близким челозеком.

В те годы — пока Василь был здоров, — я ни разу не был у него дома. Впрочем, не знаю, когда он сам успевал бывать дома, потому что с утра до ночи сидел в редакции.

Когда Василь заболел, я навещал его несколько раз: в больнице ЦЛК, дома, на Мироносицкой улице, на даче Григория Ивановича Петровского в Померках.

У постели больного Василя находилась его жена — боевой друг, мать маленькой Майи — Лида Вовчик.

Припоминаю: несчастной Лиде доставляло массу хлопот радио; патентованных фабричных приемников тогда еще не выпускали, была какая-то самодельная неуклюжая конструкция с огромным количеством стеклянных ламп и эбонитовых черных кружочков, — и эта машина никак не хотела действовать, а бедняга Василь, прикованный к постели, какое-то время даже слепой, жаждал хоть слышать, что же делается на свете!..

Мне вспомнилось это особенно ярко через семнадцать лет, в сорок третьем году в Москве, на Тверском бульваре, 18,— там, в помещении Партизанского штаба Украины, находилась и моя редакция журнала "Украина", — когда Майя Вовчик-Блакитная, заброшенная самолетом в глубокий тыл гитлеровцев с самой совершенной рацией, систематически передавала в Партизанский штаб ценнейшие разведывательные данные. Восемнадцатилетняя партизанка и подпольщица Майя выросла такой же преданной патриоткой и революционеркой, как ее отец и мать. Мужество и верность ведущей идее — это Майка получила в наследство от матери и от памяти об отце, которого почти не знала.

Василь стойко переносил свою болезнь. Он никогда не жаловался, не плакался, не сетовал на судьбу — терпел боли, тяжкие страдания, мужественно ждал неотвратимого конца.

Когда Лида выходила из комнаты, Василь говорил:

— Лида, конечно, знает, чем грозит мне болезнь, понимаю это и я, но мы об этом не говорим…

И потом спрашивал:

— У вас только в юные годы было такое чувство, что вы никогда не умрете, что для вас смерти нет, или и теперь так бывает?

— Бывает и теперь.

— У меня тоже. Я бессмертен.

И Василь начинал расспрашивать обо всем, живо обсуждать очередные текущие дела, давать советы по дальнейшей практической работе в "Г. А. Р. Те" театральном и высказывать свои взгляды на положение в "Гарте" литературном и вообще в литературной жизни.

А потом опять возвращался к тому, что его мучило:

— Вот спрашивал я у Днипровского и у Коцюбы — они тоже признались, что не могут представить себе, чтоб наступил для них конец жизни. — И Василь улыбался застенчивой, смущенной улыбкой.

В день смерти Блакитного я пришел, не зная, что его уже нет в живых. В первой комнате (спальня была во второй) сидели Пилипенко и работник ЦК партии, кажется, агитпропа ЦК — Озерский. Это меня удивило: я не слыхал, чтоб Пилипенко приходил когда-нибудь к Блакитному домой — ведь на литературном поприще спи были постоянные противники и соперники. Низвергали громы друг на друга по каждому поводу.

— Не ходите туда, — остановили меня Пилипенко и Озерский. — Там возле него Лида.

Это меня тоже удивило: ведь Лида была всегда возле него.

Они поняли, что я еще не знаю.

— Василь умер, — сказал Озерский.

Из другой комнаты вышла Лида.

— Умер Василь, — тихо промолвила она.

Пускай это будет банально сказано, но я почувствовал страшную, безграничную пустоту в тот миг, когда наконец понял. Словно ничего на свете не осталось — пустой, пустынный стал мир. Очевидно, многие так чувствуют, когда услышат о смерти дорогого, близкого человека.

Мы присели втроем — с Пилипенко и Озерским — к письменному столу под окном. Лида вернулась к Василю, мертвому, неживому уже Василю.

Мы сидели и молча смотрели в окно — на небольшую площадь при слиянии улиц, куда выходил дом. Короткий зимний день кончался, солнце стояло уже низко, скоро и сумерки — синие сумерки, которые так любил Василь. Он любовался ими из этого окна.

Первым заговорил Сергей Владимирович Пилипенко.

— Смолич, — сказал он, — вы поверите, я не знал человека лучше, чем Василь Блакитный.

И меня не удивило, что это сказал Пилипенко — непримиримый противник Блакитного: разве мог быть человек лучше Василя?

Потом Пилипенко сказал еще:

— Вы моложе меня и дольше проживете на свете: не забывайте никогда Василя и, пока будете живы, рассказывайте о нем другим, младшим, которые не могли его знать.

— Да, товарищ Смолич, это тяжелая утрата для партии, для культуры, литературы, — сказал Озерский.

С Озерским я до сих пор разговаривал только официально, когда возникала какая-нибудь необходимость по делам, связанным с отделом искусств Наркомпроса. С Пилипенко, хотя и виделся, должно быть, каждый день, не обменялся и тремя общими фразами. А тут вдруг начался между нами долгий, на час, не то и на два, задушевный, откровенный разговор. Разговор у тела умершего друга.

Озерский и Пилипенко рассказали мне о Василе то, чего я раньше совсем не знал. Я знал Блакитного — редактора газеты, главу "Гарта", деятеля и организатора во всех областях украинской советской культуры. Знал Эллана — пламенного поэта. Знал Пронозу — неугомонного сатирика. А они рассказали мне о мальчике Василе Эллинском, о его возмужании в далеком Чернигове, о его приходе в революцию. И о партии украинских эсеров, где начинал Василь. И о том, как он восстал против этой партии и расколол ее. И о том, как он пришел в партию коммунистов. И о том, кого он привел в партию большевиков. И о том, как ценил его деятельность Ленин…

Блакитного похоронили не на кладбище, а особо почетно — в ноле, возле аэродрома, рядом с могилами авиаторов, погибших на боевом посту. Позднее там образовалось маленькое кладбище — как раз у шоссе Харьков — Москва, — там хоронили особенно дорогих народу людей… Если не ошибаюсь, там был похоронен и Скрынник.

В первую годовщину смерти Блакитного, на маленькой площади против окон, из которых смотрел Блакитний, — ему поставлен был памятник: скромный небольшой бюст.

Во вторую годовщину смерти Блакитного мы торжественно открыли Дом имени Блакитного на Каплуновской.

Это был прекрасный дом — сколько воспоминаний связано с ним у первого поколения литераторов Украины! Сколько важнейших литературных событий здесь произошло! Всю историю столь важных двадцатых годов украинской советской литературы можно расписать по комнатам Дома Блакитного — каждая комната дважды, трижды и десятикратно исторична!

Странно, но ныне нигде в Харькове не осталось мемориальной памятки о Василе Блакитном: ни на Доме его имени, ни на здании, где он жил и умер, ни на здании, где работал в редакции, ни на здании типографии, где помещалась партийная организация газеты, — нигде.

Ничего! Ни в Харькове, ни еще где-либо.

Нет. Ошибаюсь. Недавно, года два тому назад, я получил письмо из Керчи. Писал старый пенсионер-типограф — он работал наборщиком в типографии газеты "Вісті". Он писал мне, потому что Смолич — единственная фамилия писателя, оставшегося в живых из всех, кого он помнил с тех времен. И писал потому, что хотел поделиться со мной радостью, от которой он, старик, плакал сегодня счастливыми слезами. В порт Керчь зашел теплоход "Василь Блакитный" — он видел его собственными глазами.

Действительно, это так — "Блакитный" плавает по волнам Днепра, заплыл даже в Азовское море! Это уже мы, украинские писатели, договорились с пароходством, чтоб назвали одни из новых теплоходов именем дорогого для нас Василя — Эллана, Элланского, Блакитного.

Летом двадцать четвертого года — после тяжелой болезни — мне пришлось поехать долечиваться в Куяльник под Одессой. Блакитный, разумеется, немедленно дал мне поручение: создать в Одессе филиал театрального "Г. А. Р. Та".