Веселые, беззаботные проделки Аргена никогда не были направлены кому-нибудь во вред, а если он и вредил кому, то только себе.

Так, например, любил он войти в большой зал какого-нибудь ресторана, остановиться у порога, ловко и звонко щелкнуть каблуками и громко крикнуть:

— Господа офицеры, прошу встать!..

Подымался переполох. Посетители возмущенно вскакивали с мест: что за наглость! Какой-то одуревший с перепою бывший белогвардеец, чудом избежавший расстрела, позволяет себе нахально ломаться!.. К наглецу сбегались официанты. Уже вызвана милиция. И дерзкого молодчика, и вправду отличной, поистине гвардейской выправки, волокли в отделение.

И только в отделении выяснялось, что молодчику этому во времена белогвардейшины было не больше тринадцати-четырнадцати лет, что никакой он не офицер и не белогвардеец, а всем известный автор куплетов, и дерзкий выкрик его — это лишь шутка, пускай и неуместная, пускай даже близкая к хулиганству, но все-таки шутка.

Из милиции Аргена отпускали, оштрафовав за нарушение общественного спокойствия.

Я был тогда руководителем харьковской организации писателей, и мне звонили из милиции: опять тут ваш куплетист, забирайте его, пожалуйста, и задайте ему взбучку; только штраф надо за него внести, а то он без копейки денег…

Какая несчастная, виноватая физиономия бывала у Аргена в такие минуты и как он просил прощения и обещал — клялся больше не хулиганить!

И все равно, еще две-три недели — и снова приходилось Аргена вызволять.

Единственный человек, имевший какое-то влияние на Аргена, был Юрий Иванович Яновский. Яновского Арген боготворил и боялся. И слушался каждого его слова. Если Арген брал в руку стакан водки и в эту минуту появлялся Юрий Иванович, Арген ставил водку на стол и уходил. Если б Арген жил вместе с Яновским, в одной квартире, можно поручиться — он не отважился бы пить: слово Яновского было для Аргена законом.

Вспоминаю такой случай.

Мы отдыхали в Хосте. Там в двадцатых — начале тридцатых годов был чудесный, уютный дом отдыха УЗАПа[19], организованный Кулишом. Отдыхали тогда Яновский, я, Арген. Очень весело и мило отдыхалось, и Арген, вот уже две недели, не брал в рот ни капли. А в трезвом виде он был прелестным, обаятельным человеком: душевный в беседах, джентльмен по поведению, веселый и остроумный выдумщик в минуты отдыха. Его полюбили все отдыхающие, а женщины были от него без ума.

Отлучаться с территории дома отдыха Яновский Ар-гену запретил, купаться и гулять разрешал только с ним вместе, деньги забрал и спрятал.

Но вот Юрия Ивановича свалил приступ язвы желудка. Мы уложили его с грелкой, дали какое-то лекарство, но лекарства надо было заказать еще и в аптеке. Мелких денег у Юрия Ивановича не оказалось, и он дал Аргену крупную купюру разменять. Как был, в трусиках и майке, Арген бросился поскорей выполнять поручение.

И… только мы Аргена и видели…

Прошел день, прошел вечер, прошла и ночь — Аргена не было. У Яновского приступ кончился, лекарства уже не были нужны, но он ходил черный, как ночь: Арген не оправдал его доверия! Огорчились и другие: Арген-таки сорвался! Все радовались, что он бросил пить, так надеялись, что жизнь его наладится, а он исчез, да еще… с немалыми чужими деньгами — деньгами Юрия Ивановича, который так о нем заботился…

Прошел еще один день — Аргена нет.

Под вечер в дом отдыха явилась милиция.

— Идите, — сказали они, — заберите там своего дружка: в кювете лежит пьяный, на ногах не держится. Заберите сами, а не то мы заберем — хуже будет…

И правда, совсем недалеко от дома, в глубокой канаве у шоссе, мирно посапывая, спал в одних трусиках и майке, как и ушел из дому, Арген.

Мы притащили его в дом — идти он не мог, не просыпался, — поставили под холодный душ. Арген только мычал, не раскрывая рта, только хлопал глазами и снова крепко их зажмуривал и ни за что не хотел разжать кулаки — кулаки у него, оба, были крепко сжаты, словно он собирался кого-то бить.

Прозозились мы с полчаса — после холодного купанья, нашатырного спирта и еще чего-то Арген кое-как встал на ноги и раскрыл глаза. Только говорить не мог и кулаков не разжимал: они были стиснуты, как челюсти бульдога в мертвой хватке.

Из дома вышел Яновский и остановился перед Аргеном.

Это была эффектная мизансцена. Яновский — хмурый, гневный, злой. И Арген: он побледнел, сразу вытянулся, как юнкер по команде "смирно", даже руки опустил по швам. Но руки он тут же протянул вперед — к Яновскому. И наконец разжал кулаки.

В одной руке был пакетик с лекарствами, за которым он бегал. В другой — деньги: сдача, вся до копейки.

Напоили его, оказывается, братья-эстрадники, повстречавшиеся где-то на пути между аптекой и нашим домом.

Протрезвев, Арген на коленях просил прошения. Яновский не хотел с ним разговаривать, не хотел и видеть — Арген ходил за ним тенью, в десяти шагах позади, а свою койку вытащил в коридор и поставил под дверью комнаты Юрия Ивановича.

Яновский, разумеется, сменил гнев на милость, и остальное время — две недели — Арген опять не пил ни капли.

Вскоре Арген умер: водка сожгла молодого, в расцвете сил и таланта человека.

Умер он внезапно, в Союзе писателей — в бильярдной. Было много народу, шел какой-то шумный турнир бильярдистов, а в углу на диванчике сидел Сосюра и с кем-то играл в шахматы. Арген сел рядом и положил Сосюре голову на плечо — подремать. Сосюра оттолкнул: — Ну тебя, Арген! — Арген поднял голову, но через минуту она снова была у Сосюры на плече. — Ну, не мешай же, Арген, прошу тебя! — Арген отклонился. Но ненадолго, через минуту его голова снова покоилась у Сосюры на плече. И тут испуганно отшатнулся Сосюра: он почувствовал, что на плече у него голова неживого человека.

Аргена положили на ковер, стали делать искусственное дыхание. Мы не прекращали этого добрых полчаса — пока не приехала скорая помощь. Врач пощупала пульс, подняла веки и сказала грустно:

— Не надо. Прекратите. Он уже больше получаса назад умер…

Несмотря на то что Арген не был членом Союза писателей (из-за этого проклятого пьянства), в Союзе состоялась гражданская панихида — этого несчастного человека добрейшего сердца и светлейшей души нежно и крепко любили все.

Воспоминания об Остапе Вишне мне хочется начать не с начала, а с середины, собственно, с начала второй жизни Павла Михайловича.

Шел третий год войны. Украина тонула во мраке гитлеровской оккупации. Украинская "колония" — ЦК партии, Совет Министров, редакции, Партизанский штаб — размещалась в опустелой прифронтовой Москве: "учреждения" — на Тверском бульваре, 18, и на Трубной площади; общежития — на Трубной и Советской; счастливчики жили в гостинице "Москва" — там даже действовало отопление.

В конце сорок второго года Бажан (он как раз должен был занять пост заместителя главы правительства УССР) и Довженко написали просьбу в правительство о возвращении репрессированных украинских писателей, которые дороги народу, особенно сейчас — в грозную годину всенародной отечественной войны. Это письмо должно было быть вручено Сталину. Первым в списке значился Павло Михайлович Губенко — Остап Вишня.

И вот, в конце сорок третьего года у меня в редакции (я редактировал журнал "Україна") затрещал телефон. Звонил Рыльский.

— Юрий Корнеевич, — услышал я радостный голос Максима Фаддеевича, — вы знаете, кто сидит тут у меня?

Рыльский недавно прибыл из Уфы и жил с сотрудниками Академии наук в гостинице "Новомосковская" на Балчуге.

— Нет, Максим Фаддеевич, не знаю. А кто?

— Павло Михайлович.

— Какой Павло Михайлович? — Я подумал, что Рыльский говорит о ком-то из товарищей-фронтовиков, и стал вспоминать: кого же зовут Павлом Михайловичем?

— Остап Вишня!

— Боже мой! Вишня?!

— Даю ему трубку…