Я сделал жест, как будто выпустил из шарика воздух. И мысленно отметил: «Слушает!»

— Интересно, да? Разные периоды, разные люди. Робеспьер, Марат, Че Гевара… Это одно. А Кибальчич и Александр Ульянов — это другая тема, наука и революция. А как люди вырастают в революции? Например, Ипполит Мышкин, Перовская! Ничего, да? Примерчики, что надо! А незаметная деятельность, которая потом складывается в огромные сдвиги — Бабушкин, скажем. А если по революциям взять? Великая французская. Русские революционные этапы… Парижская коммуна. Домбровский, например. Ну, и Пятый и Семнадцатый год мы не исключаем. А сегодняшние горячие точки? Куба, Конго, «новые левые»… Вот так… Иван Николаевич! Нравственный-то идеал — не абстракция, если показать его в лицах. На конкретном материале. Идеал-то был выстрадан в истории…

Я перевел дыхание. Посмотрел на хозяина кабинета: бесстрастен, шельма.

— Ну, а Янов? — спросил я сам себя. — Его статья о Герцене, если вы имеете в виду ее, безупречна. Она о Герцене. Именно о Герцене, а не о Солженицыне, как вам докладывают. И мне плевать, — я задиристо помахал пальцем: — Плевать на эти доносы! Сейчас не тридцать седьмой год!

И сверяюще посмотрел на гебиста: так ведь, не тридцать седьмой?

«Секретарь райкома» сидел, казалось, полным истуканом. Неужели я его, действительно, заговорил?

Мне, однако, этого было мало.

— Янов — блестящий историк. Отличный автор, доложу вам. О чем он писал? О Герцене. Именно об Александре Ивановиче Герцене, которого Катков звал в Россию, на Соловки. Так и говорил: они по нему плачут. Но Герцен, хотя и тосковал, в Россию не ехал. Янов в своей статье изобразил ситуацию 1863 года: польское восстание, лидеры едут к Герцену в Лондон, уговаривают его выступить с ними, а он против, считает — безнадежно. Восстание шляхетское, националистическое, народ не поддержит. Поляки не слушают, ярость против гнета самодержавия кипит — выступают. И все разворачивается так, как было предсказано. Генерал Муравьев, которого так и окрестили: «Муравьев-вешатель», оставил после себя пустыню, тела повешенных вдоль дорог. Страшная картина. Что же Герцен и что Россия? Россия, в том числе демократическая, осудила поляков — ослабляют Отечество. И в этой ситуации Александр Иванович выступает в «Колоколе» со статьей, в которой пишет: нет свободы России без свободы Польши! Нельзя стать свободным народом, пока угнетаешь другие народы! Понимаете, Николай Иванович, какую бурю «восторгов» в кавычках, какую волну негодования вызвал своей статьей этот лондонский отшельник, этот отщепенец, как бы мы сейчас сказали? Ладно, деньги дал на восстание. Отговаривал — но дал. Зачем писать? Ведь вся Россия выла и плевала в сторону поляков. И сказать слово в их защиту значило: тут же быть и самому оплеванным. В России решат: у Герцена в Лондоне крыша поехала, оторвался от страны, ничего не соображает, устарел. Поддержать поляков — значит противопоставить себя демократической России, ради которой жил. Это ведь и «Колокол» поставить на карту. И всё, всё, начиная от первой ссылки — бросить в яму. А ради чего? Ради чести имени! Такой эфирной, пульсирующей вещицы — как дымок от папиросы. Помните песенку? «Дымок от папиросы, дымок голубоватый». Там — эфир, а тут — «Колокол», тысячи экземпляров, завозившихся в страну, мощное оружие в борьбе с самодержавием. Такое, что дрожали генерал-губернаторы, читая разоблачительные материалы Герцена, который, сидя в Лондоне, элементарно снимал их с работы. Так он свалил Муравьева-Амурского, другого Муравьева, не того, который вешал. Катков называл Герцена «властью тьмы» — не без уважения. Так что же? Все это гигантское практическое дело — за дымок от папиросы? Да промолчи! Все равно полякам уже не поможешь. А Россия, если выступишь, особенно молодежь — отвернется… И как же поступил Александр Иванович? Он выбрал эфир. Написал статью, про которую Ленин сказал: Герцен один спас честь русской демократии… «И „Колокол“, действительно, после 1863 года пошел вниз, подписка стала падать, а через несколько лет Герцен умер… Ну и какое отношение, скажите, все это имеет к Солженицыну?»

Я пристально посмотрел на своего слушателя, ожидая ответа: «Да самое прямое!»

Но он продолжал молчать.

— Какая связь? — не унимался я. — Современный Герцен, да? Я догадываюсь, кто это вам накатал. Сказать? Но я не отвечаю за болезненное воображение каждого, кому наступил на мозоль. Допускаю, я человек резкий и работать со мною тяжело. Ну и что? При чем тут Герцен? Статья у Янова безукоризненная, я сам ее редактировал, да еще Игорь Клямкин, наш редакционный Карл Маркс, приложил руку. А то, что статья появилась в феврале, когда Солженицына вывезли из Москвы в Мюнхен, так мы тут при чем? Нам планы вашей организации неизвестны. Яновскую статью мы уже за полгода до этого момента держали в руках. И за два месяца — ее в типографию отправили. Понятно? Поэтому все у вас белыми нитками шито. И не надо представлять нас окопавшейся в журнале «Молодой коммунист» группой, разработавшей хитрый план подгадать статью о Герцене как раз к моменту высылки из СССР Солженицына.

Я сделал паузу.

— Это вам надо было? Насчет этого я с вами хотел посоветоваться?

Человек напротив меня сидел, как в полусне. Он отрицательно покачал головой.

Нет, значит? Я не угадал? Зря полтора часа молол языком.

— Ну ладно, Владимир Владимирович. Отдохните, подумайте. Все-таки вам есть, о чем рассказать. Е-есть!

И меня выпроводили в прихожую — к «щуке», где на стуле дожидался мой старый знакомый «опер». Он принял меня из рук в руки, проводил в кабинет напротив, совершенно пустой. По стенам расставлены были стулья и ослепительно сверкал лаковый пол, раздражая своим холодным блеском. На стене висела огромная карта Родины.

«Опер» приоткрыл форточку и стал дымить в нее. А я занялся изучением карты — восточных районов, где мог вполне вскоре вновь оказаться.

Саша Янов, умница, интеллектуал, конечно, написал замечательную статью, в которой была бездна смысла. И любые параллели — на выбор.

Он приходил к нам в редакцию, пил чай, смотрел своими большими, на выкате, глазами, в которых жила иудейская мудрость, и говорил: «Ребята, как у вас хорошо!»

Он был щупл и уязвим и, как десантник, агрессивен, готов на все. Уже несколько лет он не работал и, в конце концов, оставил попытки служить. Изредка публиковал статьи по проблемам кино. Но все реже и реже.

После разгрома редакции «Нового мира» он, как и многие, входившие в круг авторов журнала Твардовского, оказался не у дел. Мы подобрали часть из них. Это была плотная команда: Анатолий Стреляный, Лен Карпинский, Андрей Тарковский, Игорь Кон, Владимир Кокашинский, Юрий Буртин, Натан Эйдельман, Геннадий Лисичкин, Юрий Карякин, Генрих Батишев — все они уживались вместе под нашей крышей, составляя критическую массу авторского актива. Иные не успели напечатать ни строчки, а просто заходили на разговор.

Рано или поздно, такая компания должна была привлечь внимание компетентных органов.

Рафинированный интеллигент, ранимый и вечно комплексующий и из-за этого нахально-нетерпимый, Александр Янов — полемист-камикадзе — соседствовал рядом со спокойным, ироничным Анатолием Стреляным, невозмутимо ковырявшим вилкой в общей солонке — чем всегда коробил меня, когда мы вели дискуссии в редакционном буфете, — с хохлацким акцентом Стреляный пояснял свою позицию здравого смысла.

Или, например, страннейший человек Генрих Батищев. Философ, приезжавший в редакцию с капроновым рюкзачком за спиной, в котором он возил термос с особой водичкой. Вегетарианец — среди нас, хищников. Сыроед. Махатма. За ним в сомнамбулическом состоянии следовала толпа почитателей, странных высоконравственных юношей и девушек с лихорадочным взглядом и отвращением к системе, готовых уйти — и уходили! — в глушь, жить в деревне коммуной, воспитывать детей, есть проросшее зерно, молиться Богу и слушать Генриха, своего учителя.

Когда Генрих появлялся в редакции, он после слов: «Здравствуйте, привет!» брал кого-нибудь из нас за грудки, заглядывал проникновенно в глаза и пытал: «Ну что? Чем живете? Что на душе?» — и произносил слова, смысл которых я не сразу понял: «Человек есть дольше, чем он есть».