Вокруг «Огонька» вращалась целая планетная система: публицисты, историки, активисты «Мемориала», церковные обновленцы, вроде Глеба Якунина, которого повсюду сопровождал мой старый знакомый по «Комсомольской правде» Валерий Борщев, человек вечно второго плана. Его фигура всегда маячила за спиною патрона, не смотря на то, что с годами он становился все благообразнее, отпустил бородку под «Ильича», полысел и действительно, как две капли, стал похож на хранящуюся в мавзолее мумию, даже похудел и повосковел. Ирония же судьбы состояла в том, что Борщев, хотя и был копией вождя, еще во времена Брежнева занимался «Хроникой текущих событий» и немало преуспел в разрушении идеалов оригинала. В семидесятые, начале восьмидесятых я встречал его на улице в простом овчинном тулупе, оглядывающегося — нет ли «хвоста» и чуть бравирующего своим полулегальным положением. Потом он куда-то пропал и чем занимался — не знаю. Сам я оказался в глубокой яме безвременья, пытаясь придать смысл бессмысленности существования. А когда российский туман развеялся, политическая погода прояснилась и начали проступать знакомые по прежним временам фигуры — вдруг появился Борщев за спиною Якунина, принес в «Огонек» какую-то религиозную прокламацию. Мы тогда привечали всех, кто был против. Я хотел поддержать Якунина в его борьбе с церковными иерархами. С той поры и замелькало на телеэкране борщевское ленинское лицо. Во всех репортажах из Чечни, где на первом плане находился главный после смерти Сахарова правозащитник Сергей Ковалев, на втором, за спиною, всегда присутствовал Борщев. Ковалев отвечал на вопросы, давал интервью, волновался, возмущался, критиковал власть, обвинял генералов. Борщев же всегда молчал. Я каждый раз ждал — вот ему подсунут микрофон и что произойдет тогда? Ибо я помнил еще с тех далеких времен, когда мы молодыми журналистами обсуждали на шестом этаже в здании «Правды», где помещалась «Комсомолка», наши бредовые идеи, Валерка брызгал слюной, силясь выразить мысль, заикался и никогда не мог договорить фразу — его всегда перебивали, так как дослушать, при нашем нетерпении, его никто не мог, так чудовищно он был косноязычен. Каково же было мое удивление, когда однажды микрофон оказался перед Борщевым — теперь уже депутатом Думы — и он вполне связно произнес целое предложение, договорив его до конца.
Помню Борщева, всегда с удовольствием рассматриваю его на экране, да и понимаю — сколько доброго делает этот человек, уступая место впереди себя другим людям, а все равно посмеиваюсь: и слюной-то он у меня брызжет, и фразу-то его мы не в состоянии были дослушать, и повосковел-то он, как ленинская мумия! Да как я определил — повосковел ли он и насколько? Я его не видел лет десять, а в мавзолее не был с детства. Однако.
Или Карякин — голова, философ! Его «Ждановская жидкость» была хороша даже в соцветии материалов «Огонька». Мы по инерции, опасаясь раздраженной реакции доживавшего свой век ЦК, постарались упрятать эту статью поглубже в недра номера. Потом, после августовской победы, через какое-то время волна назначений вынесла Карякина наверх, и этот домашний человек, мыслитель, историк и литературный критик, знаток Достоевского, стал высокопоставленным чиновником при Президенте России. Что он ему советовал и принимались ли его советы, не знаю. Расспросить бы — да как до таких высот достучишься!
Карякин — один из тех, кто вынашивал в своей душе реформы — в широком смысле слова — в России. И когда свершился поворот истории, на какой-то миг оказался среди тех, кто занял место на капитанском мостике корабля. Наверное, не у самого штурвала, но все-таки неподалеку. И что же? Да ничего. Ровным счетом ничего из этого не вышло. Ничего путного. Ни на градус не отвернул страну от тяжелого пути. Хотя, наверное, пытался. Хочется в это верить. Потом и его самого тихо, без лишнего шума, проводили с командирского пункта.
Когда-нибудь найдется исследователь, который специально проанализирует роль шестидесятников в российской новой политике. Кто из них чего наворожил? Кто преуспел в практической сфере? Состоялось ли хождение во власть и было ли оно успешным? Мне со стороны, более интуитивно, чем с цифрами и фактами в руках, кажется, что мое поколение и те, кто чуть постарше меня — дети двадцатого съезда — не сыграли заметной практической роли в переменах в стране. Вернее так: они немало — если не все — сделали, чтобы эти перемены вообще были возможны, выпестовали Горбачева, а потом самолично сваяли Ельцина, подготовили и провели в России гигантский всеобщий умопомрачительный митинг, похоронили КПСС и КГБ, но когда «процесс пошел», как выражался наш Горби, их, продолжавших идейно жить в прекрасном и яростном мире революционных перемен, оттеснила на обочину невесть откуда набежавшая полууголовная братва, оборотистые мужики, хваткие и бесцеремонные, быстро сообразившие, что надо делать. Время романтиков, как мне думается, закончилось осенью девяносто первого, а осенью девяносто третьего власть поставила логическую точку. Настала пора молодых циничных карьеристов, прибравших к рукам и старый аппарат и новые учреждения, пора русского черного бизнеса, замешанного на прежних номенклатурных связях, пора бритоголовых рэкетиров с добродушными курносыми мордашками.
Работая в «Огоньке», я застал пик горбачевской перестройки, буквально пир романтических надежд, когда упоение борьбой ценилось больше, чем ее цели, а о трофеях вообще не думали, как равно и о парадоксальных ее результатах.
Через коридоры и кабинеты редакции прошли замечательные люди. Всех не вспомнишь, кого-то, забыв, обидишь. Я субъективен, мой выбор случаен. Да и выбора, собственно, никакого нет, простая игра воображенья. Вот прочитал свежий номер «Новой газеты», где Александр Минкин подробно разбирается с «Коммерсантомъ», выговаривает ему за ошибки в интерпретации его биографии. Я знаю, многие мои коллеги не жалуют Минкина, даже те, кто работал с ним бок о бок и как будто должны его знать. Говорят: «Он ангажирован». На этот счет с народом объяснился сам Минкин в своей статье «Ъ». «Сеанс вранья». Лично мне Саша Минкин был всегда симпатичен — за его журналистскую линию, за репортажи из Чечни. Будь я моложе, не свали меня в восемьдесят девятом злополучный инфаркт, я бы поскакал на чеченский фронт и уж там не спутал бы ориентиры, как не спутал их он. Не знаю, хватило бы у меня духу жить под прицелом киллеров, разоблачать обворовывающих страну банкиров, кремлевских интриганов и их холуев, но даже если бы не хватило, от этого мое уважение к журналисту, занимающемуся таким опасным ремеслом, не убыло бы.
Я лишь слегка улыбнулся, когда прочитал, как Минкин высек автора «Ъ» за чудовищное количество ошибок, не говоря о банальном вранье. Дело в том, что и сам Александр на заре своей славы грешил по этой части. Однажды Коротич направил меня в ЦК разбираться с жалобой на Минкина, который в статье о том, как в Узбекистане травят дехкан дустом, что-то напутал, упомянул район, который вообще не принадлежит Узбекистану, и высокое начальство обрушилось на нас с большим удовольствием. Сергей Клямкин, у которого память помоложе моей, говорит, что я приехал из ЦК бледный и, чтобы скрыть нервное напряжение, шутил и ерничал. Потом мы еще раз поехали — уже вместе с Сергеем — на моей новой машинке «Таврия» в дом на Старой площади. Сергей придумал гениальный ход: мы послали по следам.
Минкина кого-то из дотошных наших авторов и тот нарыл материала еще на три таких статьи, и мы, вооруженные, отправились шантажировать ЦК — мол, какое там опровержение, у этих узбеков еще целый воз грехов. И этот прием сработал — от нас отстали. Так что Саша, если проявит благородство, припомнит, что сам он нас в ту пору бросил — считая, что свое дело сделал, разбирайтесь сами. Как, впрочем, бросил нас и Коротич, который так и сказал: «Вы заварили кашу, вы и расхлебывайте!»
Строго говоря, ничего из ряда вон выходящего здесь нет. Сколько раз меня бросала одного «Комсомольская правда», когда приходила очередная «телега». Я сам должен был отбиваться, газета уходила в тень, как будто не она меня посылала в командировку, не она принимала материал и не начальство поставило его в номер. Таковы были правила игры по-партийному. Коротич просто перенес их в новое время. С его точки зрения он прав. Но прав и Минкин. В конце-концов печатный орган демократии обязан встать на защиту своего журналиста. Мы и встали. Какие могут быть обиды?
