Юра работал со старанием и удивлял коллег своими деловыми предложениям, но каждый приемный день приходил к директору с просьбой отпустить его в Одессу. В конце концов «молитва дошла до бога», и Юра снова стал одесситом.

Его однокашники, возвратившиеся в Одессу позднее, Миша Великий, Толя Бирюков, потом рассказывали, что Юра устроился на завод, если правильно запомнил, «Январского восстания», хорошо зарекомендовал себя как инженер, а потом и как хозяйственник и вскоре стал директором. Дальнейшая его судьба мне неизвестна, а интересно бы встретиться и поговорить! Наверняка жизненные сюрпризы последних лет предоставили Юре столько новых сюжетов и поводов для остроумия!

Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще один шедевр из репертуара Юры:

Мадам Циперович идет на свадьбу со своим мужем Арончиком. Дает тому последние наставления: «Арон, я тебя прошу, ничего не говори за столом. Ты всегда, как расскажешь, так это будет только неприличная гадость. Ты лучше совсем свой рот не раскрывай!».

Пришли, сидят, кушают чинно - благородно. Лишь только Арончик приоткроет рот, мадам Циперович его сразу одергивает, и тот успокаивается. И так несколько раз.

Рано или поздно мадам потребовалось на минуточку выйти. Возвращается - все гости сидят за столом красные, уткнулись в свои тарелки, жуют молча…

- Арон, ты, наверное, что-то ляпнул! Признавайся, ты сказал какую-то гадость?

- Та шё ты такое говоришь? Какая такая гадость? Ничего я не ляпал! Просто мадам Рабинович рассказала страшный сон, будто бы она засунула себе палец в рот и не обнаружила там ни одного зуба. Так я только и спросил ее, или она точно помнит, что это был именно рот?..

Глава 29. Наум Медовой

Другой яркой личностью среди одесситов был мой сосед по общежитию Наум Медовой или Ника, как звали его друзья. Это был всесторонний эрудит: хорошо знал и любил поэзию, живопись, литературу, кино – короче, любил все, кроме инженерного дела.

«Понимаешь, не люблю я железки, нет в них души, а значит, нет прекрасного. Надо менять занятие!» - поделился он со мной как-то в разговоре.

Мы сошлись с Никой на почве нашей любви к Маяковскому. В школе этого замечательного поэта не изучают, а «проходят», причем только произведения агитационного плана, в которых, по его собственному выражению, он «наступал на горло собственной песне». Мне открыл Маяковского мой двоюродный брат Олег, познакомивший меня с его внешне грубоватой, но по своей сути очень нежной лирикой, которую я до настоящего времени считаю непревзойденной.

Во мне возникло неистребимое желание знать все произведения Маяковского наизусть, и я порой тратил на это все свободное время: идешь, бывало, куда-либо и повторяешь стихи. А если сбился – открываешь книжку в карманном издании, подсмотришь и вспоминаешь дальше. Очень быстро я выучил от начала до конца почти все поэмы - «Флейту-позвоночник», «Человек», «Хорошо», шутя, можно сказать, выучил массу стихов и до сих пор многое хорошо помню, при случае цитируя иногда пространные выдержки.

В связи с этим вспоминается такой случай. Как-то мы, заводчане, возвращались на стареньком ПАЗике из подшефного колхоза «Авангард», расположенного в селе Гороховка Верхне-Мамонского района, где уточняли план оказания шефской помощи.

Компания была представительной: директор завода Хрустачев Леонид Николаевич, главный механик Косилов Михаил Семенович, главный энергетик Олейник Василий Харитонович, секретарь парткома и двое или трое руководителей вспомогательных цехов (не помню, кто персонально), а также я, работавший в то время начальником отдела механизации. План был составлен, одобрен руководством колхоза и, как непременно полагалось в подобных случаях, хорошенечко «обмыт».

Путь предстоял неблизкий, до завода 185 километров, а учитывая качество дорог и технический уровень нашего рыдвана, предстояло не менее четырех часов езды. Разговорились, я, как самый молодой, сидел и слушал. Неожиданно разговор коснулся Маяковского, причем в неодобрительном ключе, и я немедленно вступил в спор. Я стал доказывать, что этого поэта, несмотря на его широкую известность, никто из присутствующих не знает, что в лучшем случае знания ограничены тем, что «проходили» в школе, что… «А хотите на спор я буду читать вам наизусть Маяковского без остановки до самого Воронежа? И если вам будет скучно – скажите, я перестану, а если понравится…».

Согласились (молодой, горячий, время есть, почему бы и не послушать?).

Я начал с «Флейты». Слушают внимательно, с интересом, в некоторых местах просят повторить и разъяснить. Закончил «Флейту» и перешел на «Человека». Я стал чувствовать, что погорячился насчет «без остановки до Воронежа». Выручил меня Хрустачев: «Хорошо, Вы доказали – а он всех, вне зависимости от должности и возраста называл только на «Вы» - Вы доказали, что Маяковский большой поэт. Но сейчас не время и не место. Спасибо, хватит».

Я вздохнул с облегчением, но с обиженным видом махнул рукой: «Не хотите, мол, как хотите».

А на следующий день Хрустачев проводил совещание по итогам поездки, уточнял всем исполнителям задания, ставил сроки. Попросил меня задержаться и затронул вчерашний разговор в автобусе: «К сожалению, я не знаком с Маяковским, как Вы, а после прослушанной лекции, хотелось бы. Не найдется ли у Вас что-либо почитать о нем?».

На следующий день я принес директору огромный фолиант, 65-й том, недавно вышедший в цикле «Литературное наследство» и называвшийся «Новое о Маяковском». А через пару недель ЛН вернул его мне со словами благодарности: «Никогда не думал, что на старости лет мне удастся познакомиться с такой бездной красоты и премудростей. И это - благодаря Вам. Я все время считал, что Сталин назвал Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи за широкий агитационный размах его поэзии. А на самом деле… Короче, я стал поклонником и почитателем таланта Маяковского».

А я горжусь, что приобщил к Маяковскому двух незаурядных личностей - директора завода Хрустачева, талантливого организатора производства с лирическим началом, и Женю Горелова (о нем – чуть позже).

Я в очередной раз увлекся, а про Наума Медового совсем забыл. А он, как помните, начал поговаривать о необходимости сменить профессию, но раздумывал – не поздно ли?

Все колебания у Наума исчезли после выхода на киноэкраны страны нашумевшего фильма Чухрая «Чистое небо», в котором была талантливо рассказана послевоенная история мужественного летчика, пережившего трагическую ситуацию. По поводу необычности фильма и его высокой художественной ценности в прессе и на телевидении шум стоял невероятный. В одной из статей Наум вычитал, что Чухрай начал серьезно заниматься кино, когда ему исполнилось 28 лет, и стал рассуждать примерно так: «…начал в 28 лет, а мне нет и 25! Так чего же мне бояться? Чем я хуже Чухрая?».

Наум с трудом уволился (молодой ведь специалист!), уехал в Кишинев и устроился осветителем на киностудию «Молдова-фильм».

Несколько лет никаких известий о Науме не было.

Лет примерно через 5-6 (на заводе я уже возглавлял производство) наш главный конструктор Алексей Иванович Гришечкин после командировки в Москву зашел ко мне и рассказал, что случайно встретил Медового на улице Горького. Тот женился на москвичке, живет на улице Фучика, учится на высших режиссерских курсах у Чухрая и передает привет, приглашает в гости.

Я не замедлил воспользоваться приглашением и в ближайший приезд в Москву разыскал Наума через горсправку (была в городе большая сеть киосков этой полезной организации). Жил он, действительно, на Фучика, в небольшой квартире, принадлежащей родителям жены (позднее родители помогли молодым «построиться кооперативом», и те переехали на улицу Гончарова в районе Бутырки).

Наум познакомил меня со своей женой Раисой, очень милой и обаятельной девушкой (женщиной назвать ее язык не поворачивается, такой юной она выглядела). Оказывается, знакомы они были еще со школьных лет, встретившись в детском санатории, где оба лечили суставы. Рая закончила строительный институт и работала в проектной организации в группе по разработке фундаментов уникальных зданий.