Конечно, Жора преувеличивал, но его пророчество в чем-то сбылось.

Я далеко отклонился от оркестровой темы.

Первую скрипку у нас играл Володя Гробман. Кто-то из наших классиков-юмористов, кажется, Ильф, сказал, что на скрипке нельзя играть посредственно или хорошо, на скрипке играть можно только блестяще. Володя Гробман был блестящий скрипач. Юров однажды сказал, что знает несколько скрипачей-профессионалов, но ни один из них не может играть так технично и проникновенно, как это умеет делать Володя.

На наших выступлениях публиках часто выкрикивала просьбу к Гробману сыграть популярный и сегодня "Чардаш Монти".

Не могу не рассказать о самой колоритной личности в нашем коллективе – об ударнике, или барабанщике, как раньше его называли, Вячеславе Гоголеве. Ким-Тит дал ему прозвище «Пепс», и его иначе никто не звал. Славку, к великому его неудовольствию, перевели из московского института в середине второго курса в связи с переводом его отца (тот занимал солидный пост в КГБ, и при проведении реформ в постбериевский период его направили в Северную Осетию на укрепление местного управления).

Внешне Пепс, по терминологии того времени, был самый типичный стиляга: желтые туфли «на манной каше», брюки-дудочки, «в клетку-атомный» пиджак и, конечно же, галстуки с пальмами и обезьянами. Единственно, чего у Пепса не было, это набриолиненного кока, иначе он был бы точной копией главного героя, сыгранного Олегом Онофриевым в каком-то сатирическом фильме о стилягах.

Но если присмотреться, Славка был обычный и очень хороший парень: у него не было ни тени высокомерия, которое часто бывает у отпрысков известных родителей, учился он хорошо, был веселый, остроумный, неистощимый на выдумку балагур. Если где и недолюбливали Славку, так это в комитете комсомола: он упрямо не выполнял никаких поручений (хотя и не отказывался), а когда его спрашивали о результатах, скромно разводил руки: «Не получилось». Так в комсомоле от него потихоньку отстали.

Пепс и Ким-Тит пришли однажды в выходной на репетицию. (Встречи в выходные были наиболее продуктивными). Приходят и хохочут без остановки. Отдышались и рассказывают. Ким-Тит зашел за Пепсом, чтобы вместе ехать на репетицию. В этот день к Гоголеву-старшему приехали гости, супружеская чета из Москвы. Друзьям поручили сбегать на рынок за свежей зеленью. Побежали, купили что нужно. По дороге домой встретили «барыг», торговавших «ребрами» - самодельными грамзаписями на использованной рентгеновской пленке (на пленках этих часто можно было увидеть снимок чьей-то грудной клетки, откуда и появилось название). Запись песни бродяги из одноименного индийского кинофильма, записанная на «ребрах», стоила 25 рублей – в студенческой столовой за эти деньги можно было сносно питаться примерно три дня. Купили, радостные, прибежали домой, включили проигрыватель. Родители и гости собрались кругом, ожидают с напряжением («Бродяга» все-таки, нашумевший фильм!).

Пленка шипела и скрипела, а потом грубый мужской голос с ярким кавказским акцентом произнес: «Вы что, музыки хотите? Лучше нате, пососите!». И потом еще добавил кое-что непечатное. От негодования и стыда хозяева и гости готовы были провалиться сквозь землю, и молодежи пришлось спасаться бегством.

С Пепсом часто случались иногда весьма неприятные истории, в которые невольно попадали и те, кто в данный момент находился рядом с ним.

Однажды очень поздно вечером мы втроем - я, Славка и Коля Тимушкин, другой наш трубач, возвращались в лирическом настроении по домам с вечеринки. Трамваи уже не ходили, и мы шли переулками, сокращая путь. Встретили собаку, которая грызла что-то большое. Мимо такого факта Пепс не смог пройти и собаку прогнал. Оказалось, она грызла ногу какого-то крупного животного (ишака или, может, кабана). Можно было бы идти дальше, но у Пепса взыграл, инстинкт «прикольщика»: он вытащил из кармана газету, завернул трофей и на вопрос «Зачем?» ответил «Пригодится».

Наш путь лежал мимо дома, в котором жил наш второй скрипач Леня Киселев. Родители Леньки работали в Норильске, а его с младшей сестрой воспитывала бабушка. Жили они в старом одноэтажном доме с парадным крыльцом, выходящим на улицу. Пепс знал окно, за которым спал Ленька, и постучал. Ленька в трусах выскочил на крыльцо: «Что вам надо, чудики?». Пепс протянул ему сверток: «Понимаешь, мы торопимся, вещь эта нам мешает, пусть она полежит у тебя до утра, а завтра я ее заберу».

Ленька побурчал на нас за прерванный сон и унес сверток, не спрашивая, что это.

Приключения наши на этом не кончились. Мы шли по бульвару на центральной улице и вели себя, надо сознаться, непристойно: хохотали, как молодые жеребцы, горланили песню «Любимый город может спать спокойно…». Забрали нас в милицию, начали составлять протокол. Записали мои данные, данные Николая. Дошли до Славки. Дежурному лейтенанту, мне кажется, сильно не понравился его вызывающий ультрамодный вид:

- Фамилия?

- Гоголев.

- Где проживаешь?

- …(называет улицу, дом, квартиру).

- Так это…там живет…(называет имя-отчество)?

- Да, это мой отец.

Возникла небольшая пауза, после чего лейтенант совершенно неожиданно перешел на «Вы»:

- В следующий раз Вы, когда поете, пойте, пожалуйста, потише. Ступайте домой.

Вот таким образом мы обрели свободу благодаря родственным связям с самым могущественным органом нашей страны, одно лишь косвенное упоминание о котором наводило панический страх на должностных лиц («лучше с ним не связываться!»).

Отдавая должное Славке необходимо отметить, что он этими связями никогда не пользовался и никому о них даже не намекал.

Что же касается «собачьего трофея», никто за ним на следующий день, конечно же, не пришел. Сверток несколько дней торжественно лежал на пианино, пока по квартире не начало распространяться ужасное зловоние, и бабушка Леньки, обнаружив источник, вынесла его на помойку.

Ленька потом сожалел, что нога была выброшена: «Надо было бы этой ногой надавать вам, паразитам, по вашим башкам, чтобы знали, как людей среди ночи будить, а потом еще устраивать им газовую камеру».

Подобные шуточки были нашим повседневным «бытием, что определяет сознание», создавая незабываемую атмосферу молодежной дружбы и взаимной преданности на фоне определенной возрастной наивности.

Глава 24. Фрагменты студенческой жизни

Вот фрагмент студенческой жизни, заурядный для 50-х годов, но выглядящий сегодня совершенно неправдоподобно.

Зимой 1959 года я и три моих однокурсника находились на преддипломной практике в Свердловске (ныне Екатеринбург). Жили в гостинице. Комнату рядом с нами занимали четыре китайских студента, приехавших на такую же производственную практику. Производили они какое-то странное впечатление казарменной муштры: одинаковые темно-синие костюмы, одинаковые ботинки, одинаковые рубашки, авторучки, значки Мао на лацканах пиджаков, даже козырьки у фуражек загнуты одинаково. Они всегда были вместе – улыбчивые и одновременно очень серьезные. Мы познакомились.

В фойе гостинице стоял теннисный стол (только что появившаяся модная новинка), и новые друзья нас часто «тренировали». Один из них (звали его Тан или Танчик) рассказывал о своей жизни в Китае: он жил в большой многодетной семье, отца его убили гоминьдановцы, после чего на него, как на старшего, легли все жизненные заботы. Рассказал, что научился вкусно готовить, и особенно хорошо он умеет готовить утку.

Сразу возникла мысль, а почему бы ему не блеснуть своим умением? Так мы и сделали. Купили замороженную утку, еще какую-то нехитрую еду, пару бутылок водки (мы же уже почти взрослые!). В гостинице была кухня общего пользования, и Танчик все приготовил по высшему классу (насколько ему позволяла обстановка и наличие приправ). Сели за стол. Разлили. И вдруг оказалось, что китайцы спиртное не пьют. Как ни уговаривали – ни в какую.