Наконец пятна на экране прояснились, и в лицо присутствующим заулыбались выстроенные в шеренгу дети и несколько взрослых, усевшихся перед ними на стулья в неловких позах. В центре сидел сам председатель.

Он поднес к экрану неизвестно откуда появившуюся у него в руках указку.

- Это дети, которых одело наше общество! Омер, Маджиде и Бедри сидели рядом. Сзади

послышался шепот Исмета Шерифа:

- Каждый год на детях одна и та же одежда. Ее выдают им к празднику, потом отбирают и прячут. А в следующий праздник наряжают других детей и снова фотографируют!

- Неужели правда? - удивился Омер.

- Не знаю, но, очевидно, так. Бедри наклонился к приятелю:

- Врет… Хочет, чтобы его считали остроумным и критически настроенным.

- Свинство! - пробормотал Омер.

На экране появлялись все новые кадры. Председатель с указкой в руках продолжал давать объяснения:

- Гости, пожаловавшие на весенний бал, устроенный нашим обществом!.. Ахмед-бей, пожертвовавший обществу сорок лир… А сейчас вы видите таблицы. Здесь число посетителей нашего клуба. Цифры даны в сравнении с прошлыми годами… Количество накормленных нами неимущих детей. Всем выданы горячие завтраки.

К концу доклада, особенно во время демонстрации таблиц, в зале уже стоял гул. Не успел председатель договорить до конца, как вспыхнул яркий свет, и зрители заморгали глазами.

Согласно программке, напечатанной на машинке, за докладом должен был следовать юмористический рассказ. Из-за одеял с довольно развязным видом вышел небольшого роста юноша с приплюснутым носом и гнилыми зубами. С уверенностью шута, привыкшего смешить окружающих, он развязно приветствовал зрителей и, шепелявя, начал читать рассказ о том, как на гулянье, которое происходило, конечно, в старые времена, спорили и торговались с извозчиками, с продавцами шербета и ореховой халвы различные «инородцы». Сначала он принялся изображать албанца и, неумело подражая его акценту, произнес несколько фраз, вычитанных из юмористических газет. Затем эти же фразы повторяли другие, еще менее удачно изображенные им типы - араб, лаз, черкес, еврей, армянин, грек и курд.

Даже самые благожелательно настроенные слушатели с трудом дождались момента, когда чтец под жидкие аплодисменты скроется за одеялами.

Все время, пока шел номер, Исмет Шериф шептал на ухо Маджиде свои остроты, которые были столь же неудачны, как и у рассказчика.

«Я виделась с этим человеком всего лишь раз. Только что он поспорил с Омером! Откуда же такая фамильярность?» - спрашивала себя Маджиде. Вообще эти так называемые «сливки интеллигенции» производили на нее весьма неблагоприятное впечатление. С первых дней супружеской жизни Маджиде пыталась разглядеть в этих людях необыкновенные качества, достоинства, которых не находила у других, однако обнаружила, что от простых смертных их отличает лишь стремление в угоду собственным прихотям пренебрегать некоторыми правилами приличия, которые все остальные считают нужным соблюдать. Но разве это достоинство? Неужели не слушать своего собеседника, грубить ему, смеяться над ним, класть ноги на стул, орать во весь голос и оскорблять окружающих - все это признаки незаурядности? В течение тех нескольких месяцев, пока она присматривалась к этим знаменитостям, они только и делали, что доказывали глупость и бездарность окружающих и собственную правоту. Но как ни старалась Маджиде, ей не удавалось вспомнить ни одной их оригинальной мысли; она помнила только, что тот поругался с таким-то, этот поспорил с тем-то. И еще одно отличало этих людей от тех, кого знала до сих пор Маджиде: они смотрели на всех самоуверенным, нахальным взглядом, словно оценивали их на глазок. Но и это никак не могло быть признаком их незаурядности. Вот, например, в переднем ряду сидит публицист Хюсейн-бей, который угощал их тогда в саду. Он так откровенно прижимается к своей соседке, худощавой молодой особе в очках, как будто кругом никого нет. Разговаривая с ней, он раздувает ноздри, точно вот-вот на нее бросится, смотрит маслеными глазами и, вместо того, чтобы вникать в смысл того, о чем она говорит, бесцеремонно разглядывает ее шею и губы.

Эмин Кямиль тоже посадил рядом с собой девушку. Они давно уже оставили умные разговоры и перешли на обычные сплетни, вспоминают совместную прогулку по Босфору на прошлой неделе и многозначительно улыбаются. Молодой поэт в весьма прозаических выражениях, так непохожих на то, что он недавно читал, нашептывает девушке двусмысленности. Та, очевидно, вернулась с прогулки не безгрешной и сейчас игриво хихикает, словно ее щекочут.

В это время снова раздвинулись одеяла, и началось представление трагедии. Эту душераздирающую пьесу в трех действиях, сочиненную бездарным драматургом-любителем, разыгрывали столь же бездарные и невежественные любители-актеры. Может быть, не совсем справедливо было называть всех бездарными, так как некоторые все-таки пытались вложить в свою игру какие-то чувства. Но общее впечатление невежества, неопытности и стремления подражать дурным образцам - все это делало зрелище удивительно жалким. Одни из любителей полагали, что настоящие актеры должны говорить только в нос, другие то и дело срывались на крик. Молодой человек, возлежавший на белой кровати, который по ходу пьесы должен был умирать от голода и чахотки, беспрестанно морщился и глотал слюну, словно его тошнило, а в перерывах между репликами, щурясь, смотрел в зрительный зал, проверяя, какой эффект производит его игра. Несмотря на грим и длинное платье, всем было видно, что актриса, игравшая его мать, вовсе не пожилая женщина, а молоденькая, капризная девушка. В конце пьесы у трупа своего сына она издала такой вопль, что сорвала голос, едва не вызвав хохот всего зала.

Тем не менее аплодировали достаточно громко.

Маджиде снова стало скучно. Она хотела предложить Омеру пойти домой, но увидела, что он разговорился с какой-то девушкой, по-видимому своей сокурсницей, и промолчала. В это время на сцене появился оркестр. Маджиде заинтересовалась. Музыканты принялись наяривать модный танцевальный мотивчик. Маджиде передернуло. Мелодия этой вещицы своей непристойностью, пожалуй, даже превосходила ее слова. Но оркестранты, казалось, прилагали все усилия, чтобы сделать мелодию еще невыносимей. Словно мало было того, что они фальшивили и тянули кто во что горазд, они еще пытались подражать джазистам из баров на Бейоглу. Один из оркестрантов подбрасывал барабанные палочки, другой кричал с английским акцентом в картонный рупор:

- Войди ко мне в комнату, войди ко мне в душу, войди ко мне в кровь! - И, осклабясь, многозначительно подмигивал публике.

Лишь когда эта какофония наконец прекратилась, Маджиде перевела дух; ей сразу стало легче, точно она скинула тесные туфли. Омер все еще разговаривал со своей знакомой. Маджиде прервала его:

- Мы останемся до конца?

Исмет Шериф вмешался раньше, чем Омер успел ответить.

- Помилуйте, ханым, куда вы так рано?.. Дома вас никто не ждет. Правда, здесь не так уж интересно, но надо проявить снисходительность. Все они любители… И очень стараются.

«Ну и ну, - подумала Маджиде. - Будто это и не он беспрерывно брюзжал у меня за спиной и над всеми издевался».

В это время профессор Хикмет обратился к Омеру:

- Послушай, мне пришла в голову одна идея. Пусть Маджиде-ханым что-нибудь исполнит, раз уж она пришла сюда. Такого прекрасного музыканта нам нелегко найти.

Маджиде в ужасе схватила Омера за руку.

- Ты с ума сошел! Как могу я здесь играть? Омер рассмеялся:

- Я тебе этого и не предлагал! Скажи об этом Хикмету.

Услышав, о чем идет спор, к Маджиде подошел сам председатель и тоже стал просить. Но, видя, как решительно Маджиде отказывается, он умолк. В это время несколько человек в переднем ряду с жаром принялись уговаривать высокого господина'

с длинной белой бородой, одетого не по сезону в пальто.

- Это Али Хайдар, бывший шейх! (Шейх - глава ордена дервишей - мусульманских странствующих монахов. Дервишские ордена в Турции были запрещены 30 ноября 1925 г.) - пояснил профессор Хикмет. - Вот смотрите, вы отказались, а он согласится. Он прекрасно играет на флейте!