«Что общего у Нихада с этим субчиком?» - подумал Омер и поспешил к дому.
XVII
Следующие несколько дней пролетели незаметно. Омер был молчалив и задумчив; от пережитого потрясения он оправлялся с трудом. Маджиде прощала мужу его странности, необъяснимые приступы гнева и грусти, так как не сомневалась, что, по существу, он очень хороший, добрый человек. Она тратила все силы ума и души на то, чтобы отвлечь его от печальных мыслей, вселить в него надежду на лучшее.
Но один случай на некоторое время отвлек все ее чувства от Омера.
Однажды Омер вернулся домой рано. Он буквально лучился радостью.
- Сегодня мы не будем ужинать дома! - объявил он. - Пойдем веселиться, слушать музыку. Нас пригласили товарищи!
Маджиде, решившая почему-то, что он сообщит ей о какой-то действительно большой радости, испытала легкое разочарование.
- А я уж было подумала, ты и в самом деле пришел с доброй вестью!
Омера уязвила реплика жены, но он тут же признал ее правоту и примиряюще улыбнулся:
- Что же могло произойти? Ты, наверное, решила, что меня назначили директором?
- Нет… А кто там еще будет?
- Народу будет много. Меня пригласил профессор Хикмет, помнишь, он приходил к нам. «Сегодня вечером мы пойдем веселиться, сказал он, приходи!» Я намекнул, что у меня нет денег. Он даже обиделся. «Ну, как тебе не стыдно, говорит, ты и твоя жена - мои гости!» Правда, он мне почему-то не очень нравится, но человек он добрый, - это знают все. Собирайся, пойдем!
Три платья, которые Маджиде принесла с собой в чемодане, теперь висели в шкафу с зеркальной дверцей. Она решила надеть шерстяное вишневое с бархатной оторочкой по воротнику. Правда, странно было щеголять в шерстяном платье среди лета, но когда она уезжала из Балыкесира, начиналась зима; ей сшили только зимние платья, попросить же денег на летнюю одежду она так и не успела.
Вздохнув, молодая женщина надела вишневое платье и села на стул. Положив ногу на ногу, тщательно заштопала чулки, и, натянув их на ступню, чуть подоткнула носок, чтобы штопка не вылезала из туфель.
Потом причесалась, не смачивая волос, взяла в руки свою единственную шляпу, долго ее разглядывала и в конце концов решила пойти без нее.
Омер и Маджиде вышли на улицу. Было еще слишком рано, и они решили немного прогуляться. Свернув с людного проспекта, они очутились на широком бульваре, тенистом и почти безлюдном. И оба подумали об одном и том же: что даже в прогулках по раскаленному летним зноем городу есть своя прелесть.
- Почему мы так редко ходим гулять? - пробормотал Омер. - Я день-деньской торчу на почте, ты - в пансионе. Так и зачахнуть недолго. Давай хоть немного гулять каждый вечер.
Маджиде не отвечала. Ею неожиданно овладели воспоминания о событиях последних двух месяцев, начиная с первой встречи с Омером и кончая нынешним вечером. Она молча смотрела на его профиль, радуясь тому, что они вместе, что ближе друг друга для них никого нет на свете.
Волосы свешивались ему на лоб, очки запотели, а губы, как всегда во время речи, красиво округлялись. Для Маджиде он был самым красивым, самым привлекательным мужчиной из всех, кого она видела. Пусть она изведала горькую нужду за время их совместной жизни, пусть лишилась своих девичьих иллюзий, но она любит Омера и не допускает мысли о разлуке. «Я знаю все его недостатки и заранее прощаю их ему», - подумала Маджиде. Омер тоже притих, погруженный в свои мысли. Она сжала его руку, их взгляды встретились. Губы Маджиде слегка подрагивали от волнения. Омер ничего не замечал.
- Ну, пойдем, - сказал он. - Мы можем опоздать.
Они вошли в один из садиков, расположенных между площадью Таксим и кварталом Харбие, и довольно долго шли по усыпанной песком дорожке, пока не услышали приглушенные звуки музыки и высокий женский голос. Перед небольшой сценой стояли крытые белыми скатертями круглые металлические столики. Издали эта картина напоминала лужайку, поросшую ромашками. Почти все столы были заняты. Толстые дамочки не первой молодости с любопытством глазели по сторонам, придерживая свои широкополые шляпы затянутыми в белые перчатки руками. Рядом с ними чинно сидели их доченьки, тринадцати-четырнадцатилетние скромницы, однако вполне искушенные в искусстве кокетничанья. Мальчишки были еще моложе, им было скучно, они капризничали и приставали к матерям и старшим сестрам. Отцы семейств вообще не слушали музыку - то ли им было некогда, то ли они не считали это обязательным. Они поминутно подзывали официантов, кого-то высматривали за соседними столиками, указывали друг другу или женам на кого-то пальцами и в полный голос переговаривались. Утомившись от разглядывания публики, они принимались за просмотр счетов и с сомнением спрашивали: «Послушайте, сколько порций сыра мы заказывали?» Не дожавшись ответа, снова углублялись в подсчеты или подзывали официанта.
Холостяцкие компании выглядели совсем иначе. Немного выпив, каждый заводил свою песенку, мало заботясь о том, слушает ли его собеседник. О чем только не шла речь в мужских компаниях! О романе с певичкой, о привязанности к друзьям, о ненависти к какому-то проходимцу. Вечер только начинался, и никто еще не заснул, сидя за столом, или, осовело уставившись на собеседников, не покачивался мерно из стороны в сторону.
Лишь несколько пожилых людей, сидевших подле самой сцены, с наслаждением внимали музыкантам. Эти изысканно одетые мужчины, с тщательно зализанными седыми волосами, сидели, преисполненные собственного достоинства, изредка пригубляя рюмки с водкой. Слушая музыку, они закатывали глаза, удовлетворенно причмокивали и после каждого номера подолгу хлопали сухими старческими ладошками.
Маджиде и Омер оглядывались по сторонам, разыскивая профессора Хикмета, но не видели ни его самого, ни других знакомых. Они сделали еще несколько шагов. Официанты предлагали им занять свободные места. Чувство неловкости у Омера и Маджиде усиливалось.
- Наверное, они еще не пришли, - наконец сказал Омер.
- А ты уверен, что они должны быть именно в этом ресторане?
- Во всяком случае, я так понял.
В это время за одним из столов у самого оркестра кто-то помахал им рукой.
- А вот и они! - обрадовался Омер. - Видишь, Эмин Кямиль делает нам знаки. Пошли!
Когда супруги приблизились к длинному столу, составленному из четырех-пяти столиков, все засуетились, по очереди представились Маджиде и, потеснившись, велели официанту принести еще два прибора. Омер был приятно удивлен оказанным ему приемом и смотрел на всех благодарными глазами. Все здесь были ему знакомы. Не знал он лишь того, что сидел рядом с профессором Хикметом, - крупного, толстощекого мужчину в темно-синем костюме с брильянтовой булавкой в галстуке. Время от времени он поглаживал себя по лысой голове с таким неподражаемым величием, а слова бросал столь размеренно повелительным тоном, что сразу становилось ясно: это птица высокого полета.
- Кто этот господин? - обратился Омер к сидевшему по правую руку от него публицисту Исмету Шерифу.
- Разве ты не знаком с ним? Это журналист Хюсейн-бей, - ответил тот и отвернулся.
Исмет Шериф был чем-то явно раздосадован и, не глядя на окружающих, одну за другой опустошал рюмки.
Омер не мог припомнить журналиста по имени Хюсейн и спросил сидевшего рядом с Маджиде профессора Хикмета:
- Кто это, профессор?
Тот тихо проговорил, чтобы не слышал его важный сосед:
- Нас только что познакомили.
И потом громко стал объяснять, кто такой Хюсейн-бей. Омер вспомнил, что не раз встречал эту подпись в газетах под серьезными статьями по вопросам литературы и эстетики. Но своей известностью, вернее влиянием, Хюсейн-бей был обязан не столько журналистике, сколько тому высокому положению, которое занимал в обществе. В каждом его движении, в каждом замечании сквозила самоуверенность и непринужденность сановника. Каждую свою реплику он завершал обаятельной улыбкой, обезоруживавшей собеседника, а все возражения отвергал молчанием, даже не вникая в суть.
