Он снова переложил чемодан в другую руку и подумал: «Куда же мы идем? Очевидно, ко мне. Конечно, ко мне… Куда же еще? Ведь было заранее предопределено, что наши жизни соединятся. Правда, пришли мы к этому решению неожиданно. Тем лучше. О господи, как я люблю ее… Вот она рядом со мной… Ее рука касается моей, она, нисколько не колеблясь, идет за мной, ко мне, будет спать в моей постели… Что может быть удивительнее этого? Как же я до сих пор не прижал ее к себе, не поцеловал ее руки, лицо, почему не плачу и не благодарю ее? Мне страшно думать о будущем… Это страх счастья… Держать ее в объятиях или даже просто смотреть на нее долго-долго, гладить ее руки, сидеть рядом, зная, что теперь мы вместе, навсегда. Но до сих пор я не решался даже мечтать об этом… Да и сейчас не следует заходить слишком далеко в своих мечтаниях. Иначе получится одна низость. У девушки только что умер отец, и она вынуждена покинуть дом родственников. Я взял ее под свою опеку. Будет ужасно, если взамен я начну требовать от нее изъявлений благодарности или дам ей почувствовать, что надеюсь на это… Бог мой! О чем я думаю? Какие мерзкие мысли лезут в голову! Если бы она могла заглянуть в мою душу и увидеть ее во всем безобразии, она не прожила бы у меня и одного дня…»

- Вы не устали? - неожиданно спросил он. - До моего дома еще довольно далеко… В Бейоглу, до площади Таксим…

Он представил себе свой «дом», и эта картина вызвала в нем отвращение. В последнее время мадам даже не считала нужным убирать у него. Разве смел он привести кого-либо в эту неприбранную, жалкую каморку?

«Я совсем спятил. Ни в чем не отдаю себе отчета. Связываю с собой судьбу другого человека и даже не задумываюсь над тем, к чему это может привести. Завтра она станет моей женой. А у меня в кармане всего тридцать пять курушей. Тридцать пять! Этого не хватит даже на обед для одного. А с завтрашнего дня я становлюсь главой семьи, кормильцем, как говорится. У меня будет жена. И какая жена! Стоит ей дать мне знак, и я готов умереть. Но к чему говорить о самопожертвовании, если я не смогу даже накормить ее завтраком… Тем не менее я полон решимости. Эта прекрасная, эта несчастная девушка, ничего не ведая, идет со мной туда, куда я веду ее… Я сказал ей, что мой дом далеко. Она ничего не ответила. Значит, она знает, что мы идем ко мне, и согласна. Не очень приятно, что она так легко соглашается. Может быть, она зла на свою судьбу и, чтобы отомстить ей, приносит себя в жертву? Если бы я знал, что она так думает, я оттолкнул бы ее тут же - и поминай как звали! Милостыньки мне не надо. Если она идет со мной не потому, что любит меня, любит настолько, чтобы забыть обо всем, если ее толкнула на это другая причина, - значит, все кончено. Сейчас спрошу у нее».

Он повернулся к девушке и прерывающимся от волнения голосом спросил:

- Почему вы идете со мной? Скажите мне сейчас же, иначе я сойду с ума.

- А что мне делать? - печально сказала Маджиде и добивала: - Вы этого не хотите?

В этом вопросе, несмотря на ее гордость и умение владеть собой, прозвучало столько отчаяния и беспомощности, что Омер, мгновенно забыв о своих сомнениях, горячо воскликнул:

- Я не хочу? Как вы можете так говорить! Разве мне нужно что-либо от жизни, кроме вас! Да и чего еще можно желать, кроме вас! Поверьте: в наших отношениях я всегда буду вашим должником. Если я даже умру ради вас, то должен быть признателен, что вы позволили мне принести себя в жертву. Но скажите, скажите, почему вы идете сейчас со мной?

Омер поставил чемодан и протянул ей руки. Маджиде схватила их, притянула молодого человека к себе и, прижавшись к нему, прошептала на ухо:

- Я никому не верю, кроме вас… и… я люблю вас! Точно стыдясь показать свое лицо после этих слов,

она спрятала голову у него на плече. И Омер в первый раз поцеловал ее в висок.

Они присели на чемодан, ожидая, пока уляжется волнение. Омер несколько раз дотрагивался до ее плеча, и, проведя рукой по шее, брал за подбородок, и смотрел на прекрасное, тонкое лицо, казавшееся матовым при тусклом свете уличных фонарей. Оба улыбались.

Они были по-настоящему счастливы в эти минуты. На смену нечеловеческому напряжению последних дней пришло чувство облегчения и блаженства. Маджиде вспомнила их первую вечернюю прогулку; одного только воспоминания об этом вечере было достаточно, чтобы привести ее душу в полное смятение: кровь стремительнее потекла по жилам, по телу пробежал озноб. Присутствие этого юноши волновало ее, и она ничего не могла поделать с собой. Наоборот, ей хотелось отдаться этому чувству, позабыв обо всем на свете. Стоило прикрыть глаза, как начинали чудиться его губы, его улыбка. И тогда непонятно куда исчезали все грустные мысли, страх перед будущим, ощущение собственной беспомощности. Она вновь преисполнилась уверенности в своих силах. Отныне она была убеждена, что сможет построить и свою жизнь, и жизнь Омера так, как считает правильным. Совсем неожиданно она повзрослела, стала женщиной.

«Я все могу. Я спасу и себя, и его. Ведь мы теперь. неразлучны. Он - моя единственная привязанность, я нуждаюсь в нем. И он без меня не сможет существовать. Одна только я смогу наполнить его жизнь содержанием. Прежде жизнь казалась мне бессмысленной и пустой. А сейчас моя главная цель - жить ради него… Все, что он говорит, - это правда, даже когда его слова меньше всего похожи на правду. Мы слишком долго искали друг друга - всю жизнь. Обретя друг друга, мы обрели покой. Больше ни в чем мы не нуждаемся. Возможно ли более полное счастье? Кто посмеет назвать постыдными мои чувства, если они делают меня счастливой в самый несчастный день моей жизни… Что скажут люди? А что хорошего я видела до сих пор от людей? Даже близкие только и делали, что мучили меня, стараясь лишить мое существование всякого смысла. До сих пор лучшими минутами были те, когда я оставалась совсем одна. Омер - первый человек, близость которого приносит мне радость… Да и кто посмеет меня укорить? Семья тетушки Эмине? Муж моей сестрицы? Или мама, которая ничего не смыслит в окружающем мире? Я достаточно натерпелась ради них, теперь они могут оставить меня в покое. И я их тоже… Пусть думают, что я умерла… - Маджиде рассмеялась и пожала Омеру руку. - Пусть думают, что я умерла, хотя только с этого момента начинается моя настоящая жизнь…»

На пустынных улицах стало свежо. Приближался рассвет. Заметив, что Омер в легком костюме, Маджиде сказала:

- Ну, пойдем, а то замерзнешь.

В первый раз Маджиде обратилась к нему на «ты». Едва ли у кого-нибудь другого это получилось бы так к месту и так вовремя. Омер вскочил. Лицо его осветилось детской радостью, и он расцеловал Маджиде в похолодевшие от предутренней сырости щеки. Потом поднял с земли чемодан, и они снова зашагали по улицам.

Наконец они остановились перед железной дверью с зарешеченным матовым стеклом. Омер достал из кармана ключ, отпер дверь и пропустил Маджиде вперед. На узкой крутой лестнице было темно, и Маджиде крепко ухватилась за его руку.

- На лестнице свет не горит, - тихо проговорил Омер. - Хозяйка уже полгода обещает исправить. Но я потерял на это надежду. Кстати, без света гораздо лучше. По крайней мере, не видна грязь. Надо бы найти предлог и занавесить чем-нибудь стекло в двери, чтобы совсем ниоткуда не проникал свет. Наша мадам сейчас спит. В доме всего четыре комнаты; одну занимает она сама, остальные сдает. В одной из них живут две девушки-гречанки. Портнихи. Иногда они варят обед в своей комнате, и тогда хоть нос затыкай. Другая комната на днях освободилась, и ее еще никто не занял. Думаете, зачем я все это рассказываю и почему не тороплюсь ввести вас в дом? На то есть причина! Никак не могу решиться показать вам свое обиталище. Мне кажется, увидев жуткий беспорядок, вы начнете брезговать мною…

Маджиде еще сильнее сжала его руку и лишь коротко обронила:

- Пойдем.

Ей было сейчас не до чистоты. Она хотела наконец хоть куда-нибудь прийти. Держась друг за друга, они стали подниматься по лестнице. Старый ковер, покрывавший лестницу, раздражал Маджиде; она то и дело цеплялась ногами за дыры. От затхлого воздуха, от запаха пыли, грязи, старья слегка кружилась голова. Очевидно, здесь годами не проветривали и не впускали сюда солнечные лучи. Ботинки Омера скрипели при каждом шаге, чемодан глухо ударялся о ступени, о стены. Наконец Омер прошептал: