Юра, я испугалась и обрадовалась. И вдруг он сказал, что жениться на мне хочет... Я не
помню, что со мной было дальше. Кажется, я сходила с ума... И Ефим и Фишка гнались за
мной, страшные, глаза зеленые, ногти крючковатые...
Макора ласково положила ладонь на голову девушки.
– Не надо, Нинок. Не вспоминай. Всё прошло, кончилось. Теперь ты здорова, и тебе
нечего бояться...
Нина прижалась к Макориному плечу.
– Я их не боюсь. Теперь я их понимаю. А вот как, Макора Тихоновна, люди-то на меня
будут смотреть?.. Презирать станут. .
– Ну что ты, Нина! Успокойся, ничего такого не случится. Никто тебе и не напомнит того,
что было. Мало ли человек споткнется. Если сам он чист и душа у него ясная, случайная
ошибка не запятнает его. Поправишься, будешь работать... Твои друзья всегда будут с тобой...
– А Юра?
Макора ждала этого вопроса.
– Что Юра! Этот парнище, пока ты болела, терпеливо высидел в соседней комнате. Он,
наверно, и сейчас там...
На цыпочках Макора подошла к двери, чуть приоткрыла её.
– Юра, ты тут? Зайди-ка сюда...
На пороге появился Юра с растерянной улыбкой и с кульком мандаринов в руке. Он не
сразу нашёлся, как ступить и что сказать. Осторожно шагнул к кровати Нины, неловко
положил кулёк на тумбочку.
– Вот это тебе... Здравствуй, Нина, – сказал он, весь красный.
– Здравствуй, Юра. Извини...
Макора вышла на кухню ставить самовар. Когда она вернулась, Юра и Нина мирно
беседовали. Нина ела мандарин, сочный, золотистый, словно наполненный солнцем. Глаза у
неё блестели, и впервые после болезни она улыбалась светло и счастливо.
– Хватит тебе, Нинуха, валяться в постели. Вставай, поднимайся, рабочий народ! –
озорно запела Макора, взяла Юру за чупрун и потянула к двери. – Выйди пока, дай
прифрантиться невесте, жених...
В кухне Юра встретил Егора Павловича. Тот снимал заколевшие за день валенки,
кряхтел. Кивнул Юре.
– Сидишь всё? Как там дела-то? Скоро поправится твоя знакомая?
– Не знакомая, Егор Павлович, а невеста...
– Ишь как! Легко у вас, у молодяжек, получается. А у меня, брат, так не выходило...
Двадцати пяти втюрился, а сорока пяти женился, двадцать годиков в женихах ходил... в
Макори-иых. Ну, что по глупости на Паране женился, то не в счёт...
3
Васька Белый приложил свою огромную рукавицу к шапке, расцвел лицом и громко
сказал:
– С законным, значит, браком вас, товарищ уполномоченный!
– Спасибо, – ответил Юра, тоже приложив ладонь к козырьку. – Откуда вам известно о
моем браке?
– Эко дело, откуда известно. Ваське Белому всё известно. В поселке-то меня знают,
ничего от меня не таят. А вы, товарищ уполномоченный, меня, старика, обманули, собранье-
то так и не устроили. А я выступать хотел, конспекту делал...
– Какое собрание? О чем вы, дед?
– Забывчивы вы, молодые. А помнишь, вскоре после вашего приезда я тебя спрашивал у
склада? Вы еще в клуб направлялись...
– А, вспомнил! Вы уж извините, Василий Ануфриевич, всё некогда было собранием
заниматься...
Васька расчувствовался, его, может быть, впервые назвали полным именем и даже с
отчеством.
– Дак почто извиняться, я и подождать могу. Конспекта-та у меня хранится. Макора
проверила, говорит: шикарная конспекта. Для областных ораторов будто подходящая. Ну дак
что! Не кто другой и составлял, а Васька Белый. Худую разве сделает? Закурить-то у вас,
товарищ уполномоченный, найдётся? Угости-ко, – без всякого перехода потребовал он.
Юра пошарил в карманах, папирос не оказалось.
– К сожалению, нет. На обратном пути я вас угощу, дедушка...
– И ладно, не велика беда, нет дак... Я к слову...
Заметив попытку Юры идти, он взял его за пуговицу.
– А что, товарищ уполномоченный, сказывают, твою невесту чуть сектанты эти не
изуродовали? Правда это?
– Да, к сожалению, – неохотно ответил Юра нахмурясь.
– От них всякого ждать можно, – доверительно заговорил старик. – Этого Ефимка-то я
знаю. Да и Фишка сусед мне, весь в отца своего, Мизгирева. Приемистый, дери его корень...
Папашка-то у него был – не клади пальца в рот. Всё с богом да со Христом, всё с крестиками,
а как захватит да прищемит – реви не реви, не вывернешься. Олексе Сенькиному, суседу, пуд
муки дал однажды взаймы. Отдашь, говорит, к ильину дню. Взял Олекса пуд, думает: до
ильина дня далеко, выкручусь. А пришел срок – муки-то и нет. Он слезно молит подождать,
папаша Фишкин ни в какую. Олекса – в ноги. Мизгирёв хохочет, говорит: «Хоть сапоги лижи,
всё равно скидки не сделаю. Мое слово – олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал.
Мизгирев ржёт: «Сними штаны, тогда отсрочу. .» Вот какой он был. Сказывают, его
прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только
угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того,
чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные
богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию,
веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять,
а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка,
примечает, да ещё сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул
милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» – спрашивает. Тот
отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». – «Так форму ведь и снять можно». Верь
хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-
дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему
приложиться и говорит: «Ты теперь крещеный стал, начальник, потому мне не страшен.
Ответствуй, веруешь ли?» – Чего остается крещеному! Он прячет глаза да шепчет: «Верую...»
А креститель ржет на всю милицию. «Ты веруешь! А я вот не верую! Ни в бога, ни в чёрта...»
Что? Думаешь, не было такого?
Васька пронзительно смотрит в Юрину переносицу, всей своей фигурой выражая
готовность доказать достоверность и неопровержимость своей басни.
– Думаешь, не было? – повторяет он вопрос устрашающим тоном. И вдруг, опустив
Юрину пуговицу, расплывается в улыбке. – Не было ведь, парень...
– Ловко же ты сочиняешь...
– Так не всё сочиняю, – откликается старик. – Хошь и не удалось Фишкиному батьке
милиционера в свою веру затащить, а разжалобить всё-таки сумел. Отпустил его
милиционер, вот те крест, хоть и остался сам некрещеный. И в милиции иной раз попадают
дураки-то...
Юра, получив свободу, спешит избавиться от речистого собеседника, на ходу прощально
машет рукой. Васька кричит ему вслед:
– На свадьбу-то позовёшь, товарищ уполномоченный? Что? Ну и ладно, свадьбы я
люблю... А ты Фишки этого остерегайся, он ехидный, скользкий, весь в папашу. .
Глава тринадцатая
МОЛОДЫЕ, ВПЕРЁД!
1
– Папа! Папка приехал!
Ребятишки, от мала до велика, кинулись на кухню, где Синяков раздевался, с трудом
стаскивая валенки с ног, обмотанных фланелевыми портянками. Они окружили отца живым
кольцом и смотрели на него влюблённо, выжидательно, с наивной хитринкой. Семь пар глаз
сияли весенней голубизной, пять носов, удивительно похожих на батькин, а два на
картофелину сорта «Северная скороспелая», дружно шмыгали, чтобы не уронить
достоинство своих владельцев. Семь голов, вихрастых, растрепанных, белых-белых, похожих
на отрепок кудели, отражали свет электрической лампочки, свисающей с потолка. И в кухне
от этого казалось светлее.
Синяков оделил каждого особенным подарком. Малышу дал конфетку и велел вынуть
