последних дней месяца он всё косился на Егора, однако в душе начинал упрекать себя за
горячность. Что ни говори, а Бережной оказался прав. Хоть и с трудом, а квартальный план
всё же доконали. Это добро. Но добро и то, что машины, отремонтированные
механизаторами, с первых дней нового квартала вышли на трассу. Пока держится зимняя
дорога, они немало вывезут кубариков. Так-то, мил-друг Федор Иванович, выходит, и впрямь
Бережной лил воду на твою мельницу.
Ох, не последний раз сталкивались Бережной с Синяковым – и на производстве, и в быту,
и в политике, и в разных житейских мелочах бывали стычки и немалые, но странное дело,
Синяков кипятился, лез на рожон, а в конце концов сникал, увядал и в душе чувствовал себя
виноватым перед спокойным, невозмутимым, посмеивающимся в усы Бережным. Раз Егор
сказал Синякову, что две семьи механизаторов из старого, доживающего последние дни
барака надо бы переселить в новые, только что построенные домики. Синякову не
понравилось вмешательство технорука в чужую, как он считал, сферу действия.
– Ты меня не учи. Сам знаю, кого куда вселять...
Бережной не шевельнул бровью.
– Много вас, учителей, находится, – проворчал Синяков уже без прежнего пыла.
Егор углубился в какой-то чертёж и будто не слышал слов начальника. Синяков
хмурился, перекладывая бесцельно бумажки на столе, исподлобья взглядывал на
неподвижного Егора, что-то шептал про себя.
Вдруг он захохотал мелко-мелко и безудержно.
– Ты что? – удивился Бережной.
– Да ведь как поворачивается-то... ты понимаешь? – проговорил он, с трудом гася смех. –
Бывало я тебя учил, на ум наставлял... не знаю уж доходило ли тогда до тебя... А нынче ты
мне дохнуть не даешь, жизни обучаешь... Чёрт её знает, поздновата уж, верно, мне эта
«академия», горбатого могила исправит... говорят.
– А ты не горбаться, Федор Иванович.
Синяков развел руками.
– Сговорились вы, что ли? Мне и женка то же самое твердит: не горбаться. А я, брат, не
умею – скрючусь и выпирает горбина, хоть ты что...
Стычки продолжались и дальше, но Бережной к ним относился с бесстрастностью
придорожного камня-валуна. Синякову и верно приходилось, хочешь не хочешь,
притираться.
4
И опять пришли весна. Она хлынула в чащи Сузёма таким светом, что он, казалось,
густой и льётся, льётся из надоблачных просторов, разбавленный сияющей синью,
расцвеченный солнечными бликами. Лес ожил, потерял былую зимнюю хмурость, зашумел
по-новому, беспокойно и радостно.
Ещё в делянках гудели электропилы, рокотали на трассах тяжелогруженые тракторы,
вторя им, завывали на подъемах лесовозные автомобили – лесники спешили использовать
недолгий срок, оставшийся для зимнего пути. И даже ночью не смолкал этот привычный
рабочий гул. Надо бы Сузёму успехом встретить конец сезона. Удастся ли? Всё зависит от
людей...
А что же это сегодня в вечеру так много нарядных людей появилось на улицах поселка?
И куда они спешат? Как куда – в клуб! Там сегодня именины, большое всесузёмное
торжество.
Клуб по-праздничному наряден: новые плакаты на стенах, новый занавес, новые диваны
с откидными сиденьями. Диваны смастерила молодежь в неурочное время под руководством
Ивана Ивановича. Так привелось, что обновляет их старый мастер в день, когда сам
расстается с лесопунктом Сузём. Пенсия давно уж заслужена, надо бы идти на покой, а он
всё продолжал работать, не в силах расстаться с любимым делом. И вот сегодня он
именинник – стукнуло семьдесят. Завтра уже не пойдёт в делянку. Грустно старику и в то же
время радостно, потому что вон сколько народу пришло провожать его на заслуженный покой
– полный зал.
На сколоченных из струганых досок диванах разместились, как в заправском театре,
хорошо знакомые Ивану Ивановичу люди. Со многими он трудился всю жизнь. Ещё
молодыми пришли в делянку, вместе до поту махали топором, дергали, согнувшись в три
погибели, двуручную пилу. Было дело – страшились нового, от электропилы бежали, как от
чумы, трактору дивились больше, нежели дивились бы чёрту с рогами, кабы объявился он в
трущобах Сузёма. А ныне и уходить-то из лесу не хочется: куда ни глянь, всюду машина.
Правда, она требует умелого обращения, всё равно, что сноровистая лошадь. Оседлать её
надо и повод в руке твёрдо держать. Зато уж как оседлаешь, возьмешь в руки, она, милая,
повезет безотказно.
Иван Иванович за думами не заметил, как занавес открылся, кто-то назвал его имя, все
захлопали в ладоши. Жена подоткнула его в бок.
– Не уснул ли? Вставай да иди на сцену, тебя приглашают, али не слышишь...
Хромая больше, чем всегда, Иван Иванович не без труда поднялся по лесенке на
возвышение, словно в тумане пожал руку Дмитрию Ивановичу, Синякову, Егору Бережному,
Макоре Тихоновне, ещё кому-то.
Гремели аплодисменты. Макора взяла старика за плечи, повернула его лицом к публике.
Он стоял, опустив руки, растерянный, взволнованный. Свет большой лампы падал ему на
лицо. И все увидели, как он стар, морщинист. На щеке проблескивала слеза, а он не ощущал
её. А может, и ощущал, да не знал, как от неё избавиться, чтоб незаметно было. Слабость
свою не хочется показывать и старику.
Председатель райисполкома, вручая Почетную грамоту, долго тряс Ивану Ивановичу
руку. Директор леспромхоза объявил о премии. С трибуны говорили речи. Все желали
заслуженному мастеру хорошего отдыха и долгой жизни.
Макора Тихоновна предоставила слово виновнику торжества. Он встал, поклонился
низко. Уж без утайки широким платком вытер слёзы.
– Спасибо вам, – сказал тихо, – спасибо за всё. Если я чего и стоил, так ведь только с
вами. Без вас-то бы я что... – Он развел руками. – Столько лесу нарубил – в стихах сказано.
Верно, нарубил вместе с вами. Вы нарубили, я считал да записывал, да вас иной раз, бывало,
поругивал. Случалось, правда?
Взрыв аплодисментов был ему ответом. Улыбка осветила лицо старика. Он постоял,
подумал.
– Сколько лесу нарубил... Иные укорят, пожалуй. Есть у нас такие жалостливые. Мол, что
вы делаете, красоту земную губите! Всю жизнь я рубил лес и не раскаиваюсь, потому не зря
рубил, не для баловства. Хозяйству нашему народному нужен лес? Нужен. Давно ещё Паша
Пластинин мне объяснял, что из моей древесины выделывают. Вот рубашка на мне, и она,
всё возможно, из той самой сосны, которую мы с Егором Бережным прошлым летом на
Крутой Веретии свалили. Помнишь, Егор?
Егор Павлович откликнулся:
– Это не из той. Та как раз ушла на бумагу для адресов, которые тебе сейчас вручали.
– Может быть, – согласился Иван Иванович под дружный смех зала. – Из другой,
выходит, сосны рубаха-та. Так худо ли? Для экой красоты не жалко и свались лесину...
Он подумал, посмотрел на грамоту, зажатую в руке.
– Вот нынче я ухожу на покой. А уходить не хочется, право слово. Жизнь-то по-
настоящему начинает раскрываться... Вам, кто в поре, какое раздолье, простор-то какой!
Хочется вам сказать: «Молодые, вперёд!» Эх, кабы не старость.
Он махнул рукой, поклонился сперва залу, потом президиуму и пошел к своей старухе,
оглушенный аплодисментами.
В газетных отчетах о торжествах пишут: «После официальной части состоялся большой
концерт». Так вот, большой концерт состоялся и в клубе лесопункта Сузём. Был хор, была
декламация, были физкультурные номера. Гремела музыка. За пианино сидела Нина. А Юра
Лычков вел конферанс, неплохо вёл, весело и остроумно. В концерте не участвовала только
Пчёлка, её уже не было в Сузёме. Она уехала в Ленинград.
