кулаком прихватывали и середняка. Нашлись горячие головы, что стали насильно загонять
крестьян в колхозы. Раздавались голоса, что тем, кто не хочет вступать в колхоз, место на
Сивом болоте.
Егор Бережной думал-думал, запряг Рыжка, привязал к дровням короб со снедью и под
вечерок укатил подальше от греха.
2
Дорога на Сузём тянется волоком верст девяносто. В половине её стоит постоялый двор.
Рыжко, увидев сквозь деревья огоньки, прибавил рыси. Огромная черная изба с тремя
малюсенькими окошечками манила, обещая тепло и отдых. Но заехать во двор Егор не мог.
До самых ворот двор был заставлен возами с поднятыми вверх оглоблями. Егор подошел к
первым саням, потрогал, что на возу. Фанера. Видать, извоз с фанерного завода. Экая
незадача! Неужели не найдется места Рыжку? Он привязал коня к сосне и пошел в избу. За
столом вокруг двухведерного самовара сидели ямщики, блаженствуя над дымящимися
блюдцами. По лавкам и на полу лежали спящие. Егор, осторожно шагая через ноги и головы,
пробрался к столу.
– Здорово ночевали, путники!
– Проходи-ко, ежели не шутишь...
– Шутить-то не время. Мне бы, мужики, лошадь во двор поставить, возы в усторонье
кабы отодвинуть...
– Ишь ты, шустрый какой! А постоит твой рысак и за воротами. Сверни в сторонку да
привяжи меж сосен, никуда не денется.
Егор постоял, подумал.
– Да ведь, парень, как сказать... Двор-то вроде не твой собственный, – проговорил он.
– А, может, твой? Давай, ямщики, бросай чаи, беги очищать двор. Барин приехал...
– Сейчас, только самовар опростаем...
– Барина надо уважить. Нынче бар-то не часто встретишь...
– Как же, честь добра, да съесть нельзя...
Самовар уж был почти опорожнен, когда Егор снова появился в избе. Он молча снял
кафтан, бросил его на полати и сам залез вслед.
– Что, приятель, без чаю-то? С морозу милое дело, – подмигнул крайний за столом
ямщик.
Егор не ответил.
– Уж шибко ты строг. Молчком не отделаешься. Жить в соседях – быть в беседах.
Егор молчал.
Ямщики постепенно все улеглись. Прикрутили фитиль у лампы. Изба захрапела.
Утром ямщики, выйдя на двор, были ошеломлены. Его середина оказалась пустой. Под
навесом стояли дровни с торбой на оглоблях, из которой лениво выбирал овес рыжий
меринок. Осмотревшись, ямщики увидели, что их возы стоят вплотную один к другому вдоль
забора. Кто их так поставил, уму непостижимо. Неужели один-одинешенек тот молодец, что
мирно почивает на полатях? А кто другой? Так или этак, а надо возы разобрать, вытянуть на
середину двора. Не простое это дело. Скопом взялись за оглобли – не каждый воз сразу
подавался. А парнище тот в одиночку со всеми возами управился. Силён мужик! Где такой и
уродился?
Пока ямщики кряхтели со своими возами, Егор слез с полатей, закусил, напился
холодной воды из ушата и, выйдя на двор, стал запрягать Рыжка. Все смотрели на него, ни
слова не говоря. И только когда он выехал со двора, кто-то промолвил:
– Это, ребята, поди, сам чёрт...
Ямщики помалкивали: черт ли, не черт ли, а с таким лучше не связываться.
3
В новеньком лесном поселке Сузём было шумно. Хотя пахнущие сосновой смолью
бараки наполовину пустовали, Егору после деревенской тишины жизнь здесь показалась
беспокойной. Да и работа под доглядом десятника приходилась не по сердцу. А тут ещё
казённый обоз – кони высоченные, страх посмотреть. А конюхи в бараньих замызганных
полушубках, зубоскалы и охальники, видавшие виды. Нет, не по нутру Егору такое житье. И
когда он услышал, что в верховья реки уходит по стародревнему обычаю лесорубческая
ватажка, присоединился к ней. Знакомые мужики охотно взяли Егора – парень работный, не
лежебок, чего ж не взять.
Двенадцать душ сошлись в той ватажке. Договорились рубить лес на своих харчах с
оплатой после сплава. Объездчик отвел им делянку, полную сухостоя. От какой беды, от
какого несчастья погиб тут лес, мужикам нет дела. Их забота срубить подсохшие на корню
лесины, свезти к берегу, а весной сплавить до запани в устье речки.
Лесорубы добрались до места вечером, облюбовали сухую веретию1 и на скорую руку
соорудили шалаш из еловых веток. Спали скопом, укрывшись ряднинами2, для тепла накидав
поверх толстый слой снега. С утра приступили к рубке избы. Дюжина молодцов за один день
подняла сруб, запеледила его ельником, сложила посреди нового жилища очаг из битой
глины, вдоль стен соорудила нары из жердей, покрыла их охапками сена. И когда на очаге
запылал костер, а над ним забурлила вода в котлах и чайниках, стало весело. Усталые, все
лежали на нарах, смотрели на очаг, любуясь пляской пламени, наслаждаясь теплом. Сизый
дым висел ровной пеленой над головами сидящих выше их на пол-аршина. Он не сразу
находил дорогу в продухах под застрехой. Но это ничего, не вставай во весь рост – и дым
тебе не страшен.
Короток зимний день, потому рано встают лесорубы, при свете звезд разъезжаются по
просекам каждый в свою делянку. Треск, уханье, гомон стоит в лесу до вечерних потемок.
Круто посоленный ломоть хлеба и в обед и в паужну3 – вся еда, некогда и негде разводить
застолье. Зато вечером ведерный чугун каши-поварихи с маслом и толокном плотно
укладывается в желудки. И всю ночь до утра крепок жилой дух в лесной хижине.
Лесорубы коротают время до сна побасенками да бывальщинами, до коих охочи русские
люди. Егор Бережной слушает, посмеивается, порой крякнет, мотнет головой, если
рассказчик очень уж круто загибает.
1 Веретия – высокое сухое место в болотистом лесу.
2 Ряднина – грубый холст домашнего изготовления.
3 Паужин – перекуска между обедом и ужином.
Больше всех потешает Харлам Леденцов, мужик, а на мужика не похожий. Выпуклые
совиные глаза, щёки оладьями, нос острый, с горбиком, а под ним усики бабочкой, под
усиками оскал крепких зубов. И над всем этим могучая грива курчавых волос. Глотка у
Харлама такая, что захохочет – с елей куржевина сыплется. Был Леденцов на германской
войне, попал к немцам в плен, вернулся – стал псаломщиком в приходе, а закрыли церковь,
начал бродить по округе, занимаясь тем и другим и черт знает чем, бросив немудрящее
крестьянское хозяйство на испитую и пришибленную жену. От немецкого плена остались у
него эти фасонистые усишки да пиджак с закругленными полами и прорехой сзади, которую
мужики насмешливо называли порулей. От приходского клира он усвоил манеру речи
врастяжку, десяток церковнославянских слов и пение по гласам. Больше всего на свете он
любил баб, водку и лясы. Бабы к нему льнули, как мухи к навозу. Косушка, если не было
своей, находилась у приятелей. А лясы завсегда с собой, стало бы охоты точить. В лесную
ватажку попал Харлам по нужде. Купчиху Волчанкину, которая его щедро питала, разорили.
Крест с колокольни свалили и приперли им ворота на паперть – псаломщик лишился дохода.
Идти куролесить зимой – не та пора. Вот и пришлось податься на лесной промысел.
Лежит Леденцов на нарах, гладит брюхо, топорщит усики и от нечего делать показывает
мужикам, как поют на гласы. Всего-то гласов восемь, и любую молитву либо песню можно
пропеть на любой из них.
– Вот так. Имеющие уши слышать да слышат:
Била меня мати на первый глас.
Била меня мати не первый раз...
Получается и впрямь похоже на молитву. Мужики смеются, Харлам совершенно
серьезен. Он поднимается на локте и устремляет взор на противоположные нары, на Егора
Бережного. Смотрит на него не мигая.
– А ты, Егор, сможешь? Ну-ка, на пятый глас...
– Что ты, я ведь не псаломщик, – отмахивается Егор и вдруг нарочитым козлетоном поёт:
Моя милка маленька,
