А на базу я могу поехать, худо ли дело. Заработать-то надо.

– Так и добро, поезжай. Кеша, выпиши ей бумагу.

Макора ушла, Синяков прищелкнул языком, глядя ей вслед.

– Хороша Макора! Как ты, Кеша, скажешь?

– Вот Анфиса бы твоя услышала, она тебе прописала бы еловую кокору, – ответил

секретарь.

Он попал в уязвимое место. Председателева Анфиса была на редкость ревнивая и

вздорная баба. Синяков замучился с ней. Он терпеливо сносил все учиняемые ею скандалы,

молчал и смотрел на неё так, будто перед ним было пустое место. Накричавшись всласть,

Анфиса хлопала дверью и убегала к соседкам судачить. А Синяков вздыхал, вынимал

замусоленную книжечку и заполнял страницу крупными неровными строчками. Однажды в

сенокосную пору Анфиса донимала супруга с особым пылом. Шутка ли, его прокос оказался

рядом с прокосом бойкой и смазливой соседки! Анфиса пилила-пилила мужа при всем

честном народе, а он молчал, только багровые пятна блуждали по лицу. Потом внезапно

схватил березовое полено и кинул в ноги жене. Анфиса неделю не могла ходить. Соседи

стали укорять Синякова. Он не оправдывался, только достал из-за пазухи клеёнчатую

книжечку и показал укорщикам.

– Вот. Места больше не хватило, все листочки записал. Чего оставалось делать?

Соседи согласились: верно, делать больше было нечего.

Анфиса после этого случая стала осмотрительнее, но от привычки донимать мужа

подозрениями не избавилась. Поэтому Синяков, проглотив ядовитое замечание секретаря,

сказал тихо и раздельно:

– Ты, Кеша, без помарок бы писал-то. В рик бумага пойдет. Понял?

– Я это уж слышал, Федор Иванович! – весело откликнулся секретарь. – Мы одинаково

пишем, что для рика, что для вцика...

– Смотри, парень, – погрозил Синяков корявым пальцем.

4

Макора весь день готовилась к отъезду. Вымыла избу, натрясла для коровы сена

вперемешку с яровой соломой, наколола дров и сложила их в сенях ровной поленницей,

наносила полную кадку воды, чтобы мать ни в чем не затруднялась. Заштопала свою

старенькую жакетку, выутюжила праздничную юбку и кофту, бережно уложила их в

берестяный кузовок.

Вечером Макора вышла на крыльцо. Она любила эти осенние вечера, тихие, бодрые,

когда из-за реки через опустевшие поля тянет легким пока ещё холодком, а от бревенчатых

стен и крыш, накаленных за день солнышком, веет теплом: стареющее лето заигрывает с

молодой осенью, да попусту – пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно

роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном.

Но лето всё-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые

ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит ещё остатки летней синевы. А за

щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает

линию горизонта, всё ещё трепещет и мерцает, поднимаясь ввысь, прозрачный воздух. Но что

это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется,

расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в

осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.

По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу,

Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против

Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь

глазом и мотая головой, будто кланяясь.

– Здорово ночевала, Макора Тихоновна!

– Здравствуешь, Егор Павлович.

Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только

перекинул вторую ногу через край кузова.

– Ты бы подошла, Макорушка, – сказал он.

– Ну вот ещё, – тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины,

развешенные у подволоки.

Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул

вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у

кого:

– Чей это? Какой это?

Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца,

закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном

скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.

– Скоро ты вернулся,– сказала она Егору.

– Долго ли умеючи-то, – ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с

цигарки, кивнул на тарантас. – Возьми там коробку – увидишь...

Луша достала коробку, хотела идти в избу, да не выдержала, тут же на крыльце раскрыла

и ахнула, порозовев. В коробке были яркого цвету ленты, бусы и брошка с камнем,

отливающим бирюзой.

– Это мне, Егорушка?

Брат не повернул головы, сказал не сразу:

– Привезено, так кому же! Бери. Тебе...

– Ой, какое спасибо-то...

– Ну, ладно...

Егор закатил тарантас в сарай, поправил защелку у ворог, прибрал на дворе раскиданные

поленья – всё это медленно, аккуратно, по-хозяйски. Тряпкой смахнул пыль с сапог, пошел в

избу.

Глава вторая

ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС

1

В деревне Сосновке образовалась коммуна. Спервоначалу мужики относились к ней

добродушно-насмешливо, дескать, чудакам рассудок не указ. У коммунаров не было ни

опыта, ни умения вести большое хозяйство, ни материальных средств. Даже сколько-нибудь

сносной крестьянской утвари не удалось им собрать. Неуклюжие старые сохи с кривыми

лемехами, разбитые телеги с колесами без ободьев, кособокие самодельные дуги, гнутые из

черемух, да дровни с подсанками – вот и всё её хозяйское добро. Оно навалом лежало на

широком дворе бывшего купеческого дома. И какая-то злая рука намазала смолой на воротах:

«У коммуны «Красный Север» базар ломаных телег». Коммунары даже не стали стирать эту

насмешливую надпись, потому, может, что двор и впрямь был похож на базар.

Работали коммунары все скопом, питались из общего котла, жили в огромном

купеческом доме вместе, так что трудно было разобраться, где какая семья. Несмотря на всё

это, хозяйство коммуны шло в гору. И скот держался в теле, и урожаи удались добрые, и даже

на пустыре за церковной оградой завелась пасека – коммунары чай пили с душистым мёдом.

Соседи захаживали в коммуну, посматривали, прикидывали, что да как. Иные уходили

молча, иные, почёсывая загривок, спрашивали, нельзя ли записаться. Егор Бережной тоже

бывал в огромной с низким потолком купеческой зале, превращенной в коммунарскую

столовую, похмыкивал, глядя на длинные, покрытые рыжими клеенками столы. Ему всё это

казалось не всамделишным, пустой забавой. И вот, когда по всему сельсовету стали

создаваться колхозы, Егор крепко задумался. Оставить отцовскую избу, пойти в такую

шумную ночлежку, есть-пить не по-крестьянски за своим столом, у чугунка с духовитой

рассыпчатой картошкой, а за длиннющим клеенчатым верстаком, из чужой оловянной миски

– нет, благодарю покорно, не хочется. Егор молча сидел на собраниях, где клокотали страсти.

Удивительное дело, в душе он не осуждал тех, кто ратовал за колхозы, даже соглашался с

ними, но когда дело доходило до записи, отодвигался подальше в угол.

А в деревнях один за другим возникали колхозы. Повсюду стоял вой и гам. Случалось,

что хозяин тащил корову за рога на колхозный двор, а хозяйка держала её за хвост, голосила,

словно под ножом. Кулаки взялись за обрезы – и в бедняцких активистов полетели пули.

Началось раскулачивание, и деревенские богатеи кинулись в бега, припрятывая добро,

раздавая имущество соседям, а то и уничтожая. Кое-где, как тогда говорили, кукарекнул

«красный петух». В ответ бедняцкие комитеты ещё крепче завинтили гайки. Случалось, с