Чуть побольше валенка,
В лапотки обуется,
Пузырем надуется.
Леденцов от удовольствия трясет гривой.
– Всуе же ты, брате, не пел на клиросе. Зело добро. Только это уж на девятый глас.
– Могу и на двенадцатый, – говорит Егор, отворачиваясь к стене.
Пение надоедает, а сон ещё не приходит. Долог зимний вечер. Лесорубы лениво
переговариваются о погоде, о дорожных ухабах, которые надо бы заровнять, о волчьих
следах слева от буерака, что около развилки дорог. Харлам молчит, глядя в серую пелену
застоявшегося у подволоки дыма. Но вот он, выждав паузу, снова подает голос.
– Слыхали, братие, какой со мной однажды случай был?
– Купчиха, поди, водкой угостила,– съязвил кто-то.
Леденцов пропустил это меж ушей, даже не удостоил острослова взглядом.
– Покойник из гроба вставахом,– прогудел он, делая страшные глаза.
Легковерные начали креститься.
– Что ты, Харлам, экое на ночь болтаешь.
– Болтаю? Своими глазами видехом...
– Статочное ли дело, ребята...
– Да что! Покойнику, ему не запретишь, особливо еретику. .
– А Митяш, племянник мой, по книгам сказывал, что привидений быть не может, потому
загробной жизни нет... Неуж неправду в книгах пишут? – усомнился Егор Бережной.
– В книгах! Пишут! – передразнил Леденцов. – На что книги, когда я сам видел. В ту
осень дело было. Еду на Буланке ночной порой через Погост. Сосну разлапистую миновал,
около Ушкуйницкого угора пробираюсь. А там дорога крюк дает, вокруг кладбища
полверсты, пожалуй, лишних. Чем, думаю, холку кобыле мозолить зря, дай-ко я кладбищем
напрямую махну. Тут в ограде пролом, все знают. Вот пробираюсь сквозь ольшаник, а
Буланка упирается, прядет ушами. Ну, думаю, непривычная дорога, дурака валяет господня
кляча. Подхлестываю слегка. А она идёт-идёт да и шарахнется. Что за чепуха? И меня мутить
начинает. Храбрюсь, на лошадь покрикиваю тихонько, а у самого робость загривок чешет.
Тут перед самым проломом в кладбищенской стене кустарник расступился, Буланка как
метнется, я еле усидел, натянул поводья, стегаю её прутом, а она храпит, дрожит вся. Смотрю
вперед, и у меня волосья начинают подыматься, картуз на затылке очутился. Между
могильных крестов вижу, ребята, из земли идет сияние. Темные клочья вылетают и
неслышно падают обратно. На кособоком кресте будто звездочка горит: то потухнет, то опять
вспыхнет. Я бормочу про себя: «Свят, свят, свят»... Не знаю, что делать, хоть назад ворочайся.
А тут из земли как вылетит матёрое, страшное, с таким хлопаньем, ровно сто петухов сразу
крыльями замахали. Буланка моя на дыбы, я ухватился за гриву. И вижу: из могилы лезет
черный и лохматый...
Лесорубы слушают, затая дыхание. Даже те, кто начинал было всхрапывать, притихли.
Харлам понимает дело, не спешит. Поправляет головешки на очаге, почесывается, начинает
устилать солому на нарах. Наиболее нетерпеливые не выдерживают.
– Да ты не тяни. Что дальше-то было?
– Дальше-то? – безразлично переспрашивает Харлам, мусолит цигарку, долго
прикуривает от уголька. – Дальше я и сам не помню. В сторожке в память пришел, когда
святой водой опрыснули...
– Да неуж покойник из могилы вылезал?
Леденцов глядит на парня, видит в его голубых глазах страх и любопытство, отвечает
так, будто и сомнений быть не может.
– Кто, как не покойник.
– Покойники, они вылезают, бывает, – поддакнул кто-то.
– Да, вишь, ещё и по-петушиному хлопают...
– А чего им, лишь бы испужать...
– А я покойника-то знаю, – радостным голосом возвестил Васька Белый.
Леденцов в упор уставился на него неподвижными выпученными глазами. Льняные
Васькины волосы удивительно светятся в полумраке, лицо выражает детскую наивность,
смешанную с хитроватостью. Под прозрачными усишками блуждает улыбка, порой тихая,
кроткая, порой с ядовитинкой. Эти переходы неуловимы и придают Васькиному лицу
странное выражение. Встретив Харламов взгляд, Васька моргает и потупляется. Псаломщик,
будто гипнотизируя мужика, говорит раздельно, твердо:
– Вот Ваську спросите, ежели не верите. Он не даст соврать.
– Почто врать-то, так и было, – охотно подтверждает Васька.
– Что, и ты видел покойника? – недоверчиво спрашивает Егор.
– Как не видел! Это я и есть покойник...
Все смеются. А Васька продолжает как ни в чём не бывало:
– Это я мальчишку хоронил, Петрушиного парня. Не вовремя, вишь ты, помер, в самую
страду. Петруша говорит: «Выроешь могилу, лукошко толокна дам». А я отвечаю:
«Толокното добро, но ты еще чекушечку добавь, для сугреву. Сам видишь, осенняя пора». Он
добавил, верно. Чекушечка-та на кресте стояла, блестела, Харламу, кабыть, звездочкой
показалась. А меня уж он за покойника принял. Сперва я шабур1 из могилы выбросил, потом
сам полез. А псаломщик возьми да и грохнись с кобылы-то... Меня испужался, стало быть...
Лесорубы дружным хохотом покрыли последние слова.
– Это, братцы, герой! От Васькиного образа духу лишился.
– Ты с ним чекушечку-то не разделил, Васька?
– Покойник, говорит, лезет, черный... А тут, выходит, Белый.
– А? Как же ты обмишулился, Харлам?
Леденцов, стараясь держаться невозмутимо, помешивает в очаге коряжистым сосновым
суком. Прикурив от вспыхнувшего сука, он затягивается и наставительно говорит
голубоглазому парню:
1 Шабур – старинная деревенская одежда, род плаща из грубого холста.
– Всяко бывает. И белого ангела за чумазого черта примешь...
Постепенно угомонясь, лесорубы засыпают. Харлам, подкинув дров в очаг, лезет на своё
место в углу нар. Бережной слышит, как он возится там на соломе, потом утихает. Тишину
нарушает только потрескивание дров в костре. За стеной хрупают овес лошади, изредка
пофыркивая. Бережной засыпает. Ему видится во сне Васька Белый в образе ангела с
рожками.
Глава третья
ЕГОР ИЩЕТ ПРИСТАНИЩА
1
Совсем стемнело, когда, свалив воз, Егор раздумывал, как же быть: в делянке оставалось
нарубленного лесу ещё воза на два. Не вывезешь нынче ночью – того и гляди снегом завалит:
по приметам пурга собирается. А тут Леденцов подъехал, свалил лесину и, намотав веревку
на санную колоду, закурил.
– Ты, похоже, к дому навострился? – спросил Егор.
– А куда еще? Хватит с меня сегодня.
Егор кашлянул, потоптался на месте.
– Давай-ко съездим. Там сушьё остается, одному не вывезти.
– Ну-кося! – удивился Харлам. – Сам не вывез, а я за твоим сушьем поезжай? В уме ли...
– Да ведь занесет лес-то, что ты, парень...
– На мой пай хватит. Ауфвидерзейн!..
Егор не нашелся, что возразить, про себя буркнул: «Вот немчило!», свистнул и повернул
Рыжка на дорогу в делянку. До полночи возился он с сушьем, ничего не оставил у пня.
Приехал в избушку, когда все уже крепко спали.
Назавтра расходилась такая пурга, что глаз на волю не показывай. Лежали на нарах до
полдня, пока не надоело. Когда же бокам стало тошно, поднялись, развели очаг, уселись
вокруг: кто валенки чинить, кто хомут перетягивать, кто вить веревки. Харлам с аппетитом
уплетал печеную в золе картошку. Ах, хороша она, рассыпчатая, искристая, духмяная, с
похрустывающей на зубах корочкой. Какое наслаждение положить пышущую жаром
картофелину на край деревянного обноса очага, ударить по ней кулаком, чтобы рассыпалась,
и, круто посолив, есть, зажмуря глаза. У каждого жителя лесной избушки на очаге свой
участок, где в раскаленной золе печется его картофель, заложенный со счету. Боже упаси
забраться через незримую межу и прихватить нечаянно чужую картофелину! Воркотни, а то
и шуму не оберешься. На этот раз так и случилось. Егор, проснувшийся позже других,
нечаянно перемешал свои картофелины с Харламовыми. И тот заворчал:
