– Своя-то у тебя, небосй, не картошка, а кислая вода, так ты к чужой подбираешься,
Егорко...
– К твоей? Она у тебя сладко яблоко, – добродушно усмехнулся Бережной.
– А что! И яблоко. Земля-та у меня в огородце какая? Песочек, для картошки мило-
дорого. А в твоем огородишке хрен и тот не растёт...
– В моем? Хрен? Брехать – не молотилом махать...
– Я брешу! Повтори, ну, повтори...
Леденцов вскочил на ноги, попал головой в дымное облако, хлебнул горького чаду,
закашлялся до слез. Полез к Егору с кулаками. Бережной долго молчал, отмахивался, как от
мухи, но, наконец, не выдержал, взял Леденцова за плечи и усадил на нары. Однако тот не
успокоился и продолжал на чем свет ругаться. Мужики не без любопытства наблюдали за
поединком: развлечение всё-таки. Масла в огонь подлил Васька Белый. Он пришивал медную
с прозеленью пуговицу к зипуну и со светлой улыбкой наблюдал за ссорой. А когда Леденцов
распалился, Васька возьми да и скажи:
– Руки отсохли, ребята, подраться-то...
Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.
– Подальше от дерьма, так не воняет...
– Ты сам дерьмо! – гаркнул Леденцов. – Экой жук, даровщинки захотел. Привык на
чужой шее ездить.
Егор побагровел.
– На чужой шее? Ах ты...
Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на
ноги портянки.
– Ты куда, Егор, на пургу глядя? – обеспокоенно спросил сосед.
Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.
– Прощевайте-ко...
Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную
пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно
поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега.
Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям1,
наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала,
снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи.
Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.
– Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит...
Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.
2
Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял
голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде
раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Всё равно
надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма ещё
далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади.
Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом,
отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда.
В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в
избушку.
– Кто тут живая душа? Можно к вам?
Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в
глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол – всё блестело свежей желтизной. А ведь
тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.
Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа
раздались одновременно:
– Ой, Егор...
– Макора! Вот тебе раз...
Вытерев руку передником, Макора протянула её гостю.
– Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в
такую завируху...
Егор смотрит на Макору, будто впервые её видит, то ли с изумлением, то ли с
недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза – и
добрые и строгие, ласковые и насмешливые...
Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора
поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.
– Закуси с дороги, – потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на неё
во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.
– Ты давно тут, Макора? – спрашивает Егор.
– Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из
делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.
– Ишь ты, котлопункт. . Одна живешь?
– А кого мне надо? Одна.
1 Азям – старинная верхняя одежда из сукна домашней выделки, напоминающая тулуп, только без меха.
– Не боишься?
Макора отдергивает занавеску.
– Да ты что, Егор? Кого мне бояться?
– Хотя бы волка, – усмехается Бережной.
Смеется и Макора.
– Волки сами меня боятся...
За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай,
смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба,
наверно, – думает Егор, – когда ещё другой такой случай выпадет. Скажу – и делу конец.
Нечего в прятки играть, не дети уж...» Он встаёт из-за стола, благодарит Макору, шагает
поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не
знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и всё тут. Макора
склонилась над картошкой, усердно чистит её, словно важнее этого дела и нет ничего на
свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие – не то насмешливые, не то
ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка
затягивается.
– Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? – спрашивает, наконец, Макора.
Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.
– Ночевать? Буду ночевать. Совсем.
– Как совсем?
– А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.
Макора кладет неочищенную картофелину, встает:
– Ты что такое сказал? Мне непонятно...
Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается
в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым
умоляющим голосом произносит:
– Егор, что ты... одумайся...
Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора
закрывает глаза...
В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.
– А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!
В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они
раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.
– И погодушка, будь она неладна...
– Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.
– Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?
– Спрашиваешь! Макора – девка аккуратная, у неё всегда всё в норме...
Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки
румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные
гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором,
попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная,
черт её побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А
глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок... Не
смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри...
3
Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти
дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков
обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о
выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а
зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти
