ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на
месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.
– Проверяешь, Федор Иванович? Всё наперечет, кулак к кулаку, – сострил кто-то.
Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.
– Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? – сказал строго.
– Яснее уж нельзя, Федор Иванович, – послышался опять тот же голос. Синяков
повернулся по направлению к нему, поикал глазами говорившего, видимо, не нашел.
– Будет яснее в случае чего. Твёрдое задание выполнить – раз. Из лесу не выезжать до
весны – два. Пустыми разговорами не заниматься – три. Вот вам и весь сказ.
Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Всё в порядке. И только он сказал или
подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.
– Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то...
– А я не в делянку, домой.
– Домой? Как так? Ты что – ошалел?
Егор расправил усы рукавицей.
– Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то
баба ждет, небось...
– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!
Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.
– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...
Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор
оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.
– Ишь ты какой...
4
«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,
прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.
Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,
пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом
крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...
шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и
грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,
неуж я эдакой неуживчивый?..»
Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв
слабину вожжей, оглядывается на хозяина, будто хочет удостовериться, что тот не потерялся,
свалясь с дровней. Егор забыл всё, охваченный думами. Вот Макора. Лежит к этой девке
Егорове сердце, люба она и всем выдалась. Да не ладится отчего-то у парня с нею. Не
отталкивает, не избегает, а к сердцу не подпускает. Как к ней подступиться, не приложишь
ума.
Небольшой угорчик на дороге. Озорно взмахнув хвостом, Рыжко пустился в галоп. На
повороте сани раскатило, и Егор очутился в пухлом сугробе. Чертыхаясь, он с трудом встал,
весь облепленный снегом. Бросился вдогонку за меринком. А Рыжко под угором стоял, как
вкопанный, и смотрел на приближающегося хозяина, смиренно мотая головой. Егору показа-
лось, что он с хитрецой ухмыляется.
– Ах ты, шут рыжий!
Он беззлобно хлопнул вожжой меринка.
Глава четвертая
ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ
1
– Егорушко, зайди-ко...
На крыльце стоит Платонида с постно-ласковым лицом, в черном полушалке,
повязанном по-монашески, плоская и прямая, как доска.
– Зайди-ко, Егорушко, на часок, на минуточку, для доброго словечка, для тихого уговору.
Бережной мельком глянул на неё, распрягая Рыжка, промолчал. Платонида не
отступалась.
– Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.
И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму
застучал согнутый палец.
– Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось...
Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул
неоxотно:
– Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьёт...
Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.
– Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи
и от нужи...
Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него
сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет,
дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха
перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку
на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.
– Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь...
Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной
столешницей, поставил на её средину ендову, до краев наполненную пенным пивом.
Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в
каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со
срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь
аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул,
глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.
– Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.
Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над
краями стопок.
– Принимай-ко...
Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах,
пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.
– Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку. .
Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова.
Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего
разугощалась старая божья коровка?»
Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках:
велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте.
Потом дошел до дела.
– Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И
дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам
этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на
сапоги, ни на сбрую лоскутка нет. А как мужику без кожи в хозяйстве?
Он набрал задубелыми пальцами щепотку палтусины, отправил в рот, прожевал
основательно, запил пивом.
– Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как
думаешь, понесут?
Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли,
гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил,
чтобы только не молчать:
– Понесут, надо быть... Чего не нести...
– Я тоже так думаю, – подхватил Ефим Маркович,– не обязательно всё в поставки
отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет – и на сапоги сгодится, и уледи1 к
1 Уледи – род кожаной обуви, мягкие туфли.
лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И
он в кожанке ходить умеет...
Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.
– Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой
хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при
благоприятствии заводишко сварганим. А?
Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в
самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику.
Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.
– М-да, оно так, – тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.
Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым
