голосом.
– На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где
попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей
воле... На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи
пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет,
может, и скупку заведем... По рукам, что ли?
Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы
на голове, поискал глазами шапку.
– Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат... Прощайте-ко...
Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.
2
Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.
– Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился
рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мёд ковшом хлебать. И правду
бают: шеей бык, а умом телёнок. Зря ты ему планты свои открыл...
– Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем,
станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними
исподволь надо, не сразу. .
Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на
столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул:
– Прости меня грешного, спасе милостивый...
Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую
кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к
нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из
боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу
раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от
родных мест, поступить на службу приёмщиком акционерного общества «Союзпушнина» и
сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на её
перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол
здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща
оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима
Марковича, исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию
гнуть.
Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля
лампадки, посидела в горнице. Всё размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его
взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет
польза. Да и родственник всё же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться
– это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то
парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело – родители с мальчишкой не могут
справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и
на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк
Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник...
Открыв дверь в боковушку, Платонида поморщилась. К кожевенному духу она никак не
может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.
– Не откладывай, Ефимушко, уговори Егорка-то. Нужен он нам будет со всех сторон. Не
тяни, а то уедет опять на лесозаготовки, не повернешь его...
3
Егор ушивал валенки. Из старых обрезков кожи он подбирал запятники, обсоюзку.
Лоскутки были разные – и черные, и желтые, и хромовые, и русской кожи, пропитанные
дегтем. За этим занятием его застал Ефим Маркович. Егор застеснялся, отложил валенок в
угол, чтоб не видно было, занялся цигаркой. От Ефима и это не укрылось. Он с нарочитым
интересом взял отложенный валенок и стал рассматривать Егорове мастерство.
– Ловкие у тебя руки, Егор Павлович. Ишь, как навострился: из дерьма козульку
стряпаешь. Да, довели мужичков до ручки, нечем катанки подшить.
Егор закашлялся от чрезмерной затяжки, повернулся лицом от света.
– Валенки-то барахло, выбросить бы их надо, да я думаю: в лесу еще потаскаю в
оттепель, не что и надо...
– В оттепель, конечно, – согласился Ефим. – Да ты зря-ко мне не придешь, свой ведь... У
меня есть кожа, добрая. Не только на обсоюзку, вовсе сказать, я бы тебе на полные калоши
дал. И подошвенная имеется. Вот погоди-ко, я схожу.
Не дав Егору слова произнести, он юркнул за дверь и через две минуты возвратился со
свертком.
– На-ко, соседушко, чего нам считаться, свои люди...
Он развернул сверток. Мягкий, хорошо выделанный товар скрипел под пальцами. Среди
«передов» оказался и кусок подошвы. Ефим пощелкал по коже ногтем, взял её на перегиб.
– Век носиться будет! Своей выделки, на совесть...
Он положил кожевенное добро перед Егором.
– Бери. А буде не хватит, так ещё возьмешь. У меня не в потребиловке, паевой книжки не
надо...
– Да что ты, Ефим Маркович, убери-ко... С чего это ты меня одолжаешь? Я не нищий,
чтобы по миру собирать...
– Какой ты ежистый, Егор Павлович, не пойму я тебя. Со всей душой к тебе, вовсе
сказать, по-родственному, а ты... Давай без счет. Заодно нам с тобой надо, свои люди...
Ефим Маркович сел к окну, облокотился.
– Хорошо, соседушка, заживем, когда развернемся вовсю. Ты в колхоз не идешь, верно
делаешь. Этот огород на один оборот. Подурят да одумаются. Рассыплется всё. Видано ли
дело – в одном дому семеро хозяев. Пустая блажь. Вот увидишь, достукаются до ручки и к
нам же с поклоном придут. А у нас к той поре и в мошне капиталец будет, и хозяйство
раздуем. С умом да с молитвой натворим такого, старики не поверят... Так-то, соседушка. Ты
подумай, о чём я говорю. Неволить я тебя не хочу, вовсе сказать, ты, сам большой. А подумай
и приходи ко мне. По-хорошему да по-родственному и завернём дельце...
Егор курил и курил. Он не поддакивал и не возражал. Слушал. В душе его боролось два
чувства. Одно говорило: выгони ты, Егор, этого белоглазого уговорщика. Чего он тебя
улещает? Не к добру это, ужли не видишь, какой он липкий человек... А другое возражало:
что он лихого тебе сделал? Учит уму-разуму, не на злое наставляет. Мастерством заняться
худо ли? Крепким хозяином будешь, горя знать не придется. Кожевенный промысел
наживной. Не отказывайся, Егор...
У Ефима Марковича терпения достаточно, и он твердо усвоил совет Платониды: Егора
надо взять в свои руки. Он то красочно расписывал выгоды затеваемого дела, то пугал Егора
колхозами, сулил ему всяческие беды и напасти, буде он не прислушается к словам сведущих
людей. Егор молчал. И трудно было понять, что у него на душе. Ефим Маркович решил, что
на сегодня достаточно. Распрощался. Сверток кож остался в углу на лавке.
Глава пятая
МИТЯ-КОМСОМОЛЕЦ ДЕРЕВЕНСКИЙ
1
Не напрасно Платонида вспомнила Митю. Он давно уже стал ей бельмом на глазу.
Деревенский комсомолец, он не переносил Платонидиного святошества и при всяком
подходящем случае высмеивал её. Она смиренно вздыхала и медвяным голосом возносила
молитвы богу, чтобы тот вразумил и наставил заблудшего младенца. Это ещё более
распаляло Митю. Какой же он младенец, если за его плечами высшее начальное училище и
школа второй ступени!
Окончательно Платонида возненавидела Митю после диспута в сельсовете. Этот диспут
он затеял вместе с друзьями-комсомольцами. С юной горячностью они взялись за его
устройство. На обороте старого плаката намалевали: «Диспут. Есть ли бог?». Вывесили эту
афишу у крыльца потребиловки. В назначенный час помещение сельсовета оказалось
