Неужели и после этого бабушка откажется участвовать в выборах? Она слова из священного
писания выслушала и ответила:
– Так ведь это не про советскую власть...
Нина слушала, и у неё сердце сжималось от боли. Куда, в какое болото тащат её? Дома
она с плачем кидалась к матери, просила, умоляла спасти её, не губить, вытащить из ямы.
Мать и сама приходила в смятение, поняв, что происходит. А что она могла сделать?
Обратиться к Фишеньке? Тот слушал, пуская ровные колечки дыма к потолку, и усмехался.
– Чего ты хочешь, Доретта? Дело сделано, и переигрывать нельзя.
– Не боишься ты, Фиша, бога...
Он похохатывает.
– Страсть как боюсь. Боюсь и потому божью дочь Нину возвратить безбожникам не могу.
Поздно, Доретта. Пойми, поздно...
2
В рабочкоме они сидели вдвоем – Макора Тихоновна и Нина. Нина вытирала слезы и
молчала. Макора завела с ней разговор о производстве, о заработке, спрашивала, хватает ли
ей денег, не нуждается ли она. Нина отвечала движением головы да редкими отрывистыми
словами.
– Почему же ты не хочешь со мной говорить? Я добра тебе желаю. Вижу, что у тебя
какая-то тяжесть на душе. Расскажи, легче станет. Если нужна помощь, постараюсь помочь...
Нина чувствует, как у неё стучит сердце, словно хочет вырваться из груди. Но она
зажимает его, не дает ему воли. Хотелось броситься на грудь Макоре Тихоновне, рассказать
ей всё, всё, но страшно: не поймут, засмеют, будешь посмешищем у всего поселка. Молодая
девка в святошество ударилась, адовых мук испугалась, а давно ли ещё подумывала о
вступлении в комсомол. Как хорошо бы там было – свои ребята, подруги. И Юра был бы
вместе... А теперь всё погибло для неё, ничего не вернешь, вся жизнь исковеркана...
– Макора Тихоновна, мне можно идти?
Робость, унижение, слабость – чёрт те знает что! – звучит в этом вялом голосе. Да та ли
это Нинка, вострушка, затейница, «мальчишка в ватнике», какой была она недавно? Макора
смотрит ей вслед и видит почти старческую походку, согбенную, всему покорную фигуру.
Макорина рука резко задергивает штору на окне. Нет, этого так оставить нельзя.
Она идет к Мите, рассказывает ему о Нине, просит совета.
– А её родителей ты знаешь? С ними говорила?
– У неё одна мать. Счетоводом у нас в конторе. Женщина недалекая и не без изломов.
Была Федорой, стала Дореттой...
– Понятно. А отец?
– Отец у Нины погиб. Доретта связалась с нашим завхозом Афиногеном Мизгирёвым.
Знаешь? Такой форсистый кудрявчик...
– Да что ты мне рисуешь его портрет! Мы ещё в юности с Фишей «дружбу» водили,
День леса праздновали... Парень аховый. Слушай! А он, Фиша, не прибрал девчонку к
рукам? Ты знаешь, он с Платонидиным зятьком священные псалмы распевает. Тут, наверно, и
зарыт редькин хвост. Это, кажется, повторение истории с Гришей Фереферовым. Знаешь,
Макора, не надо ждать, когда болезнь углубится, лечить требуется немедленно и радикально.
Пойдем в партбюро, поговорим. Против Платонидиных наследников надо действовать
активно.
3
В доме тихо. Висящая над столом электрическая лампочка притушена самодельным
абажуром из синей тряпки. Стол пуст. Кроме алюминиевой миски, на нем ничего нет. В
миске зажаренная курица. Она дымится. Ефим Маркович гложет куриное крылышко. Один
его глаз от удовольствия прищурен, другой устремлен в темный угол. Обсосав косточку,
Ефим кидает её за печь. Жирными пальцами раздирает нежную тушку, принимается грызть
ножку. Жир стекает на бороду и застывает белыми сосульками. Отдельные капли попадают
на клетчатую рубаху, давно не стиранную, потерявшую цвет, на мятые лацканы пиджака.
Увлеченный едой, Ефим Маркович не обращает на это внимания. Не впервой так делается,
видно по всему. Утолив аппетит, он вытирает руки о штаны, громко, от великой сытости
рыгает, ставит миску в шкафчик и запирает его на ключ. Садится на скрипучую койку,
покрытую грязным залосненным одеялом, задумывается.
Один. Один, как перст, остался Ефим. Единственный сын где-то в дальних краях, не
держит связи с отцом, забыл, бросил. Жизнь прошла ни за грош, ни за денежку. А ведь копил
добро, изворачивался, ловчил – всё пошло прахом. Нынче осталось пожрать всласть да
потешить исподтишка свою глухую злобу. Нет, не все ещё зубы потерял Ефим Маркович.
Только он не будет выказывать себя, как Платонида. Глупа была покойная теща, глупа и
прямолинейна. А этот Харлам так просто дурак. Ефим Маркович умнее своих
предшественников; умнее и тоньше. Он только наставник. Его дело – божественные
проповеди. Тихие и мирные. Попробуй к нему придраться. А кусается он втихаря, втихаря...
Жук-короед не шумит, не гремит, а могучие дерева подтачивает. Так и он, ласковый, добрый,
всему покорный... Живёт чем бог послал, о суете мирской не печется, одной печалью
полнится – блюсти заповеди Христа-спасителя.
Ефим Маркович тихо смеётся, устраивая удобнее подушку. Смешно, что есть еще люди,
которые и впрямь верят в бога, ищут в нем душевное утешение, с благоговением ловят
каждое слово новоявленного апостола Ефима. А этот апостол, при людях благочестивый до
самозабвения, в одиночестве ни разу не перекрестится, не шепнёт молитву, не взглянет
умильно на божий лик. Была когда-то вера, да вся вышла. Что это за всевышний и
всемогущий, ежели ни разу не помог на крутых раскатах Ефимова жизненного пути! И выше
его и могущественнее оказались и Федюня Синяков и Митька Бережной...
Старый «апостол» нырнул под одеяло, подтянул коленки к животу. Он любил спать на
правом боку, свернувшись калачом. Закрыв глаза, продолжал думать. В бога бывший
кожевник не верит, а ученье его проповедует. Почему? Да потому, что в этом осталась
единственная возможность для него быть сильным, не сдаваться, вести борьбу. Раз находятся
верующие, почему бы не стать апостолом? Нет, Митрий Иванович, не думай, что ты силён, а
мы так тебе и сдались! Мы ещё потягаемся... Он высунул кулак из-под одеяла и погрозил.
В это время стукнула калитка. Ефим, Маркович навострил ухо. Кто бы это в такую
поздень? Задребезжало окно. Фишку леший несёт! Ефим Маркович, недовольный, вылез из-
под одеяла, сунул ноги в валенки, натянул полушубок.
– Ты чего по ночам? – спросил он, выдвигая засовы да открывая крючки.
– А ты уж не спал ли?
– Собрался. Давно пора...
– А я думал, апостолы по ночам молятся, – захохотал Фишка.
Идя за Фишкой в избу, Ефим Маркович шмыгал носом.
– Ты чего принюхиваешься? – обернулся Фишка.
– Да от тебя, как от куста шипицы, цветочным духом разит.
– Зато от тебя святым духом зело припахивает, – сморщил нос Фишка.
Он сел к столу, закурил. Пустил несколько дымных колечек.
– Хреново дело-то, проповедник, – сказал он. – Безбожники хотят нашу отроковицу Нину
отлучить от нас. Брыкнет, кажется, твоя овечка и ускачет. Плохо, брат, ты её просвещал...
– Такую дикую овцу, вовсе сказать, ты в наше христианское стадо загнал, – сверкнул
белым глазом апостол. – Сам и управляйся теперь с ней.
– Да вот как управиться, ума не приложу, – почесал затылок Фишка. – К тебе
посоветоваться пришел. Что будем делать-то?
Ефим Маркович задумался. Он сидел, не снимая полушубка, из-под которого торчали
голые ноги с волосатыми икрами. Вид его был столь живописен, что Фишка не удержался
пошутить:
– Таким тебе на проповедь выходить, ей-богу, бы фасонно было. Всамделишный апостол,
будто с древней иконы, – баранья шкура и голые лытки...
– Не богохульничай, святой странник, – огрызнулся Ефим Маркович. – Дело-то и впрямь
не шутёвое. Ежели её у нас вырвут, большой урон нашей общине будет. И так, вовсе сказать,
вхолостую столько проповедуешь. Нынешний народ не скоро заговоришь. А ежели эта
