там, в Сосновке?
– Живут добро, тебе кланяться велели.
Горница у Ефима Марковича обширная, холодная и пустая. Тесовый стол, грубые скамьи
по стенам да окованный железом сундук в углу – вот и всё её убранство. Пол некрашеный,
затоптан дочерна. Анфиса поморщилась.
– Некому тебя изобиходить-то, что ли?
– Некому, Анфисушка. Люди приходят, помолятся, порадеют Христу-спасителю, а
грязца-та и остается... И то сказать, святая грязца, не вредная...
Анфиса, не спрашиваясь хозяина, затопила печь, нагрела воды и начала голиком с
дресвой продирать загаженный пол. Ефим Маркович молча наблюдал, лежа на печи.
– Дородная из тебя мытница, Анфиса. Хоть бы ходила раз в месяц, проворачивала у меня
грязь-то.
– Не жирно ли будет, батюшка. Своих, сузёмских богомолок заставляй, пущай
потрудятся во имя господа, не что и сдеется...
6
Из треста Фёдор Иванович вернулся мрачнее тучи. Видно, нахлобучку дали? Нет,
нахлобучки начальник лесопункта Сузём не получил. Наоборот, его не сильно, но
прихваливали: план-то выполняется, соревнование ведётся. Омрачила товарища Синякова
перспектива. Управляющий трестом так и сказал:
– Со стародедовской дубинушкой кончать пора, наступает новый период на
лесозаготовках. В лесные делянки косяком пойдет новая техника. Её надо встретить в полной
готовности и с распростертыми объятиями. Старые привычки, ставку на многолюдье
придется бросать. А кто не сможет разделаться со старинкой, тому самому придется
посторониться...
Синякову показалось, что, произнося последние слова, управляющий посмотрел на него.
Синяков невольно зажмурил глаза, будто ветерком дунуло, резким, морозным.
Глава четвертая
ГОРОДСКОЙ ГОСТЬ
1
Кто-то пустил слух, что завхоз Фишка загнал всех коз в старую конюшню. Женщины в
делянках, услышав об этом, побросали топоры и пилы, сбежались к узкоколейке. Туда
приезжают люди из поселка, можно узнать подробности. Мотовоза, как на грех, долго не
было, и женщины, столпясь между штабелями бревен, судили да рядили на все голоса. Тон
задавала белобровая толстушка в ватированных шароварах, в стёганой фуфайке и мужском
треухе.
– Своими ушами, бабоньки, слышала, мне счетоводова золовка сказывала, как
продавщица поварихе передавала, будто от завхоза Фишки поступил такой приказ...
– А на что ему наши козы?
– Как на что! Говорят, велено зарезать, а мясо сдать в колбасную...
– Это, видать, его хахальница настроила. У нее козы нет, вот она и науськивает...
– Ну, такого закону не выходило, чтобы завхозу чужими козами распоряжаться.
– А что, думаешь, он законов спрашивается? Ему твои законы ни при чём.
– Кабы спрашивался, не то бы и было...
Мастер Иван Иванович, прослышав о бабьем митинге, прихрамывая, трусил к штабелям.
– Да вы что, милые, сдурели? Слыхано ли в такую рань топоры бросать, – кричал он ещё
издали, размахивая метром.
Женщины все к нему.
– Так, Иван Иванович, козы-то пропадают же...
– Какие козы? Чего вы шебаршите понапрасну.
Мастер взывал к сознательности, стыдил и укорял – не помогало. Галдеж продолжался
до прихода мотовоза. Едва мотовоз остановился, женщины обступили моториста.
– Ты был в поселке? Что там делается?
Тот развел руками.
– События большие происходят: тетка Мавра дяде Прохору пироги печет.
– Ты не балясничай, говори толком: козы наши живы?
– Козы? Живы? – переспросил сбитый с толку моторист. – Холера вашим козам
сделается, грызут что ни попало. Да чего вы взбеленились? Какая муха вас укусила? – вдруг
рассердился он. – Работать надо, а они дурака валяют среди дня. Ты, Иваныч, что смотришь,
глупостям потакаешь?..
Иван Иванович виновато заморгал глазами и, приняв начальнический вид, распорядился
идти по делянкам. Но тщетны были его приказы. Как только мотовоз прицепился к
груженому составу, женщины со всех сторон облепили платформы.
2
По дороге к поселку двигалась подвода. В розвальнях сидел Юра Лычаков в пальто и в
кепке, неумело правя лошадью. В леспромхозе ему сказали, что эта подвода – порожняк и её
надо угнать в Сузём. Вот он и гнал. Подъезжая к поселку, он увидел у конторы лесопункта
толпу. Десятка два женщин окружили на ступеньках крыльца мужчину в синей суконной
гимнастерке с расстегнутым воротом. Он что-то говорил, размахивая руками, но слов не
было слышно, их покрывал нестройный гам женских голосов. Мужчина в гимнастерке под
напором толпы, пятясь, поднимался по ступенькам. Наконец он плюнул и, круто
повернувшись, скрылся за дверью. Юра остановил лошадь.
– Чего они? – спросил он сторожа, топтавшего снег около склада.
– Да козий бунт, – ответил тот весело.
– Бунт? – изумился юноша.
– Ну, так бабы, что с них возьмешь, товарищ уполномоченный, – разъяснил старик,
светясь лицом.
Юноша пожал плечами.
Женщины ещё погалдели и разошлись.
Юра спросил сторожа, куда поставить лошадь.
– Риковская, кабыть, – уважительно похлопал сторож лошадь по холке.
– Нет, из леспромхоза.
– А веди на конюшню, – махнул старик рукой. – Не будут принимать, скажите: Васька
Белый приказал. Это я, значит...
Юноша не совсем понял, почему нужен приказ сторожа, чтобы поставить лошадь на
конюшню, но поступил так, как сказал старик. Мальчишки-конюхи весело загоготали, когда
он сослался на Ваську Белого.
– Приказ есть приказ, – заливались они. – Ставь уж, раз Васька Белый велел...
Перебивая друг друга, они рассказали, что Васька Белый известен в поселке Сузём да и в
других лесопунктах тем, что считает себя то ли главным диспетчером, то ли старшим
помощником директора леспромхоза и всюду распоряжается, всех поучает.
Сдав лошадь, Юра пошел в контору. Сквозь щелявую дверь с табличкой «Начальник
лесопункта» неслись голоса. Слышался сердитый басок с хрипотцой.
– Ты мне план срываешь, понимаешь это или нет! Растравил баб, вот теперь и попробуй
сладить.
Юра остановился, раздумывая, войти или нет. Начальник распекает подчиненного,
неудобно. А впрочем, здесь, в лесу, такие тонкости ни к чему. «Зайду, чего там», – решил он и
шагнул за порог. На него не обратили внимания. Перед столом, стоял белобрысый человек в
широкоплечем и долгополом сером пиджаке, в белых поярковых валенках с блестящими
калошами. На валенки нависали широкие разутюженные брюки. По выражению лица
человека в калошах нельзя было понять, как на него действует разнос начальства. Оно
оставалось равнодушным и тусклым. А взгляд был направлен куда-то в сторону, кажется, на
большой ржавый гвоздь в стене, вокруг которого обсыпалась штукатурка. Начальник долго
кричал, пока не умаялся. Умаявшись, отер пот на лбу и сказал другим тоном:
– Ты, Фиша, вот что, отпусти коз, ну их к лешему...
Белобрысый вытянул трубочкой губы, будто свистеть собрался, поправил легким
прикосновением руки мерлушковую с проседью шапку, но глаз от гвоздя не отвел.
– Нет принципиальности у тебя, товарищ Синяков, – сказал он укоризненно. – Бабы на
тебя нажали, ты уж и осел...
– Согрешишь с ними, Фиша, сам себе не рад будешь...
Юра мало-помалу понял, что произошло в поселке. Распекаемый начальником и был тот
завхоз, который взбудоражил женщин. История эта началась давно. Жители поселка в воен-
ные годы развели коз видимо-невидимо. Беспокойные животные приносили завхозу массу
неприятностей. Они лезли в огороды, воровали сено, обгладывали деревья, мусорили и
пакостили. Со всем этим Фиша, скрепя сердце, мирился, пока чья-то глупая коза не изжевала
завхозовы брюки, вывешенные на забор для проветривания. Тут уж Фиша вскипел. Он решил
разделаться с козами, загнав их в старую конюшню.
