– Эко дурень! Гроб... То ящик с музыкой. Пьяниной называется. Соображать надо.
Человек трезвый не запоет. Верно? А пьяный – он тебе на все лады. Бывало Харламка
говаривал (где-то он нынче, бедолага, в тюрьме нешто распевает), любая молитва поётся на
восемь разных голосов. Вот и этот ящик – сто голосов у него и сто подголосков, потому и
пьяникой называется. Чуешь дело? Пчелка наша как заведет ящик, тут, брат, выносись,
всякого радия громче и веселее. Она, не смотри что такая тощенькая, играть на музыке
горазда. В Ленинграде она, говорят, училась. На консервных банках, что ли, выколачивала
музыку. Так сказывали, мне что, я со слов передаю...
– На консервных банках музыка? Скажешь тоже.
– А что? Тут и фокус весь. Попробуй-ка ты сыграй. А она, оказывается, играет. Да ещё
как!
– Ты, Вася, слышал звон, да не знаешь, что означает он. Она училась в консерватории,
училище такое музыкальное...
– Я то и говорю, училище, на консервах, что ли...
Васька вез пианино бережно, на раскатах поддерживал сани за передок, под гору сводил
лошадь под уздцы. Он знал, каких трудов стоило Макоре заполучить этот диковинный ящик.
Его в свое время конфисковали у купчихи Волчанкиной, свезли на склад коопсоюза, и там он
стоял, забытый всеми и никому не нужный. А когда Макора добралась до него, оказалось, что
черный этот ящик числится на балансе и коопсоюзовское начальство ни за что не хочет его
отдавать. Была Макора в районе, писала в область – без пользы. Хлопотал рабочком,
хлопотали комсомольцы – не помогло. Тогда Макора послала Ваську Белого:
– Поезжай на коопсоюзовский склад. Знаешь его? Забери там пианино, скажи,
председатель велел. Понял? Так и сделай.
Ваську Белого учить не надо. Он приехал ко складу, потребовал пианино. Кладовщик
удивился, кому это барахло понадобилось.
– Вон стоит в углу под рогожками, только место занимает. Надо, так добывай.
Ваську Белого на мякине не проведёшь. Он делает суровое лицо и говорит сердито:
– Ты шутки не шути, кладовщик. Сам председатель приказал, чтобы из склада вынесли и
на сани поставили. Я, конечно, тоже помогу.
Кладовщик видит, делать нечего, приходится подчиняться. Человек строгий, не было бы
худо. Кликнул грузчиков. С трудом вытащили пианино из груды мусора, взгромоздили на
сани.
– Спасибо, хороший человек. Доложу директору, премию получишь, – обрадовал Васька
кладовщика и уехал.
Об исчезнувшем пианино вспомнили в конце года, во время инвентаризации склада.
Кладовщик только хлопал глазами.
– Приказ председателя был, я и отдал...
Шуму и канители этот случай навел немало. Но шум улегся, кооператоры
удовлетворились перечислением стоимости, а пианино осталось в Сузёмском клубе. И когда
Васька Белый слышал приятные звуки музыки, он расплывался в улыбке.
– Чуете? На моём ящике играют, на консервном, ишь, как усладительно...
Глава третья
ВЕТЕРОК В ГЛАЗА
1
Война шла к концу. Повеселели лица людей. Невзгоды и тяготы военной поры
переносились легче. Синяков сменил свою фронтовую шинелишку на добротную овчинную
бекешу, и лесорубы шутили, что нынче он хоть стал похож на начальника, а то ходил
замурзанный, помятый, самый последний рядовой, и подчиняться-то такому не хотелось.
Лесу стране стало требоваться теперь всё больше и больше, задания из квартала в квартал
прибавляли, и спокойного дня у Синякова не было. Приходилось требовать и требовать
увеличения количества людей. Ведь в делянках преобладал ручной труд, вывозили лес
преимущественно на лошадях да на истрепанных, чудом не рассыпающихся в ухабах
газогенераторных машинах. Синяков, было, пытался заняться техникой – электропилами,
тракторами, автомобилями, – да ничего у него не вышло: без квалификации за технику
браться пустое дело, а где их взять, квалифицированных механизаторов? Дедушкина пила
надежнее, любой подросток её дёргать умеет, а не умеет, так за день научится. Лошадка не
подведет, запасных частей не требует, возит-возит лесок и благополучно обходится без
текущего ремонта. Поэтому больше людей, больше лошадей – план будет. Эта простая
истина сама собой внедрилась в сознание и заставляла Синякова неотступно звонить по
телефону в сельсоветы, в райисполком, в леспромхоз. И он звонил, требуя людей, людей,
людей. Председатель райисполкома оборонялся от его настояний шуткой:
– Да ты, Синяков, оборудуй инкубатор там у себя в Сузёме, выпаривай лесорубов,
сколько тебе потребно, а у нас инкубатора нет. Учти.
Впрочем, председателева шутка мало действовала на Синякова, он был верен себе. И то
сказать, привычка – не старая рубаха, её легко не сбросишь с плеча. Новой техники
начальник попросту боялся. Лесорубы подтрунивали над ним: «Для нашего Синякова
аншпуг1 – первейший механизм».
2
И Миша и особенно, Владик были очень довольны детским садом. Никогда они за всю
свою короткую жизнь не ели так сытно и вкусно, как в садике, никогда они не видали столько
игрушек и таких красивых, как тут. Детям военной поры, им всё это казалось верхом
роскоши, и они наперебой каждый день рассказывали маме о новых играх, которым
научились в садике, о новых игрушках, которые сами мастерили из обрезков бумаги, из
палочек и дощечек, о новых передничках, красивых-красивых, которые надели вчера на всех
ребятишек перед обедом. А Владик, тот всё гордился тем, что над вешалкой для его
пальтишка наклеена картинка, а на картинке маленькая птичка, и она называется весело –
колибри.
Вера Никитишна украдкой смахивала слезу, слушая щебет своих несмышленышей.
Пусть радуются, пусть дольше не знают, что они сироты, сыновья погибшего на войне
солдата. Работала она не жалея сил, не убегая от самого тяжелого труда. Ещё молодая, она
выглядела старше своих лет: лицо огрубело от морозного ветра, а что касается фигуры, то в
лесорубческой одежде какая уж фигура у женщины. Да и не думала об этих вещах Вера
Никитишна. Ушла безвозвратно, казалось ей, та пора, когда хотелось глянуть в зеркало,
поправить волосы, улыбнуться своей красоте.
– Где тут мужики Михайло и Владимир живут? – раздался хрипловатый голос, и в дверях
показались длинные усы дяди Феди. Ребята, один другого шустрее, кинулись навстречу.
– Привет, лесорубы, привет...
Чинно, по-мужски поздоровались, заложили руки за спину и стали ждать. Федор
Иванович не заставил малышей томиться, из карманов бекеши он выгреб на стол ворох
орехов.
– Уплетайте, приятели. Не хватит, так ещё добавлю...
Вера Никитишна смущалась и вздыхала.
– Зачем вы, Фёдор Иванович, балуете-то их...
– Не избалуются, ничего. Как, мужики, не избалуетесь?
Ребята дружно крутят головами.
1 Аншпуг – толстый кол для перекатки брёвен.
До той поры, как встретился с этими «мужиками», Синяков и сам не знал, что ему не
хватало главного в жизни – ребят. Он стал заглядывать в отведенную ребятам каморку
сначала чтобы проверить, всё ли для них сделано, а потом и так, на попутье. Два задубевших
пряника, которые он прихватил по пути в буфете, привели его новых знакомых в такой
восторг, что Синяков в душе усовестился и решил на следующий раз принести гостинцев
больше и лучше.
3
Иван Иванович ковылял за Синяковым, то и дело соскальзывая «чужой» ногой с круто
утоптанной тропки, чертыхался, вытирал пот со лба и ворчал.
– Ты бы, начальник, не так размашисто шагал, ей-богу. Не удержаться за тобой. У тебя
хоть и худые лытки-то, да все свои. А у меня казенная, едри её корень, не слушается меня,
хоть ты что с ней...
Синяков сбавляет ход.
– Отдохнуть, что ли, устал если?
