А утром Макору разбудил тревожный говор соседок по общежитию. Ещё не одетые, с
растерянными лицами, они стояли у репродуктора.
– Неужели, девоньки, настоящая война?
– Слышь, города наши бомбят, чего же ещё!
– Да помолчите вы, дайте слушать...
Макора вместе со всеми приникла к репродуктору. Он хрипел и трещал, не всё было
можно разобрать. Но одно она поняла: случилось что-то страшное и непоправимое. Еле
ополоснув лица, без завтрака и чаю все поехали в институт. Трамваи названивали резко и
тревожно, ветер гнал по улицам обрывки каких-то бумаг, вихрил пыль. Хотя светило
июньское солнце, но было холодно. То же, наверно, было и вчера. Но вчера ничего этого
Макора не замечала. Нынче каждая мелочь как-то по-особому кидалась в глаза. Исчезли
улыбки с лиц. Случайный смех в толпе казался нелепым, кощунственным. Люди недоуменно
и осуждающе смотрели на весельчака. Что он, не знает, не слыхал?
В городе началась мобилизация. Мужчины-курсанты все ушли на мобилизационные
пункты. Женщинам сказали, что курсы будут продолжаться. В понедельник очередное
занятие состоялось, хотя число курсантов значительно уменьшилось. В институтском
вестибюле появилась карта с флажками. Все перерывы у неё стояла толпа.
Нет, тогда ещё Макора не могла и представить, какие испытания обрушились на страну.
Она думала, что как-нибудь всё утрясется, война кончится быстро. Ведь бывали же и до этого
конфликты. А вскоре пришло письмо от Егора со штемпелем: действующая армия, полевая
почта...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Где-то милая помнит о друге
Как ни долго, а будет ждать,
Чтоб в такие надежные руки
Своё девичье счастье отдать.
Степан Щипачёв
Глава первая
БЕСЕДА В ДОРОГЕ
1
Синяков возвратился с фронта в разгар войны по болезни.. Он подвернул ногу, да так, что
сколько ни лечили, укрепить ее по-настоящему не смогли. Чуть неровность, неосторожный
шаг– ступня свихивается, и опять лежи неделю, а то и больше. Сустав распухнет, и ступить
невозможно – боль. Приехал он домой в такой день, что и себе оказался не рад. Ещё издали, с
реки, он увидел сияющие окна своего пятистенка. Что это? Постояльцы, может быть, живут
во всех комнатах? И в кухне свет. Видимо, постояльцы. Но когда стал подъезжать ближе и
услышал топот и пьяные песни, все стало понятно – Анфиса веселится. В помятой
шинелишке, в тяжелых кирзовых сапогах, с походным мешком за спиной он зашел прямо в
горницу, не боясь нарушить Анфисино охряное благолепие. Да и она сама, видать, не
особенно о нём теперь пеклась: сапоги и валенки пьяных собутыльников исшаркали и
замызгали некогда шикарные полы. Кругом валялись окурки, пустые бутылки, хвосты
селёдки. В пылу пирушки на Синякова не обратили внимания. Все были пьяны. Он поискал
глазами супругу. Она сидела на сундуке в углу, приклонясь к какому-то обрюзгшему
молодому человеку. Синяков подошел, остановился против этой пары и, когда жена мутными
глазами уставилась на него, сказал:
– Здравствуй, женушка!
С Анфисы слетел хмель. Она охнула и непослушными пальцами стала застегивать ворот
кофточки. Молодой человек бессмысленно моргал, не понимая, что случилось и кто такой
этот солдат, напугавший Анфису.
– Весело живешь, благоверная, богато пируешь, – сказал Синяков ровным хрипловатым
голосом, потом обвел взглядом продолжающих пировать гостей и громко крикнул:
– Ну-ка, очищайте горницу, хозяин отдохнуть желает...
Тут Анфисин молодой человек сообразил, кто такой солдат, тихо по-за столу ускользнул
на кухню и, торопливо накинув пальто, исчез. Гости потрезвее тоже сочли за благо очистить
место. Лишь один зело упившийся лежал головой на столе среди беспорядочно поваленной
посуды и размазанного по скатерти студня. Он тихо постанывал. Другой, ещё не совсем
потерявший способность держаться на стуле, продолжал горланить, нелепо кривляясь.
Синяков взял его за ворот, вытолкнул в сени. На спящего махнул рукой. Хватился жены – её
нет. Искал, искал – не нашел. У Анфисы недостало духу остаться с мужем наедине. Она не
пришла и назавтра. Соседи рассказали Синякову, что такие вечеринки в его доме
происходили частенько. Откуда понаезжали гости, шут их знает, то ли со станции, то ли из
города. Мухи на помойку летят отовсюду.
Федор Иванович разыскал Анфису, скандалить с ней не стал, а только спросил:
– С кем же это ты гуляла, супруга?
Анфиса с перепугу ляпнула:
– Да мы с Паранюшкой...
Фёдор мрачно усмехнулся:
– Две добрых подружки...
И вдруг щеки его побелели, скулы как-то выдались, он сказал таким голосом, от которого
Анфиса вся съежилась:
– Вот что, бывшая моя жена, кончать надо. Живи, как хочешь, а я ухожу. Искать меня не
смей...
Он натянул шинель, взял свой вещевой мешок, нахлобучил шапку, постоял. Анфиса
выжидательно навострила нос. Синяков шагнул и почувствовал боль в ступне. Нога
подвихнулась. Он, болезненно морщась, заковылял к двери. Каблуком царапало пол.
– Э! Теперь уж всё равно, не испортит мой каблук твоё былое великолепие, – процедил
он сквозь зубы.
Когда дверь закрылась, Анфиса стала укладывать волосы в прическу. На губах её
блуждала не то улыбка, не то гримаса. Казалось, Анфисе хотелось и смеяться и плакать
одновременно.
2
Синякову предложили должность начальника лесопункта Сузём. Он согласился. В
поселке он нашел только двух знакомых мужчин – старого мастера леса Ивана Ивановича да
Ваську Белого. И в делянках, и на трассе, и в мастерских хозяйничали женщины.
Федор Иванович обошел свои новые «владения», покачал головой, садясь в кабинете за
рыжий стол, покрытый треснутым стеклом.
– Как же вы с планом-то управляетесь? – спросил он мастера.
– Да как? – Иван Иванович почесал в затылке. – Выполняем помаленьку. С бабами оно,
конечно, хлопотно, да тянемся...
– Ну, ладно, дорогой подробно доложишь. Запрягай лошадь, в леспромхоз поедем.
Лесная дорога, разъезженная машинами, ухабиста, рыхла. Сани то раскатываются в
сторону, то ползут с натугой, задевая вязками о ребро глубокой колеи. Лошадка временами
пытается потрухтеть рысью, оглядываясь на кнутовище Ивана Ивановича, но скоро
переходит на развалистый натужный шаг. Старик подремлет немножко, свистнет, и лошадка
снова засеменит мухортыми ногами, да недолго, опять лениво закачается, вытянув шею.
Синякову эта дорога знакома, сколько раз он ездил по ней в Сузём и обратно. Ёлки,
подпирающие небо, со снежными панцирями на густых ветвях, хлипкие мосты,
сгорбившиеся над речушками. Из-под мостов идет чуть заметный парок. Там полыньи,
черные, что смола. Встречаются редкие развилки: уходящие в сторону дороги разъезжены
слабо, запорошены снегом.
Иван Иванович молчит, смотрит в сизо-белёсую дорожную даль, время от времени
посвистывает, а то, смежив веки, тихо чмокает губами. Спит ли, не спит ли, не поймешь.
Синяков не хочет беспокоить его разговорами. И самому ему приятно помолчать, подумать о
чём-нибудь дальнем-дальнем...
Неожиданно Иван Иванович крякнул, поправил шапку, сбившуюся от толчка саней,
выпрямился и лихо взмахнул кнутом. Сани запрыгали веселее. Уловив недоумевающий
взгляд Синякова, Иван Иванович сказал:
– Докладывать ты мне приказал, товарищ начальник. Так о чём, думаю, докладывать?
Интересно тебе, как мы тут без мужиков? А так вот. Ежели на фронте горько, то и у нас,
поди, не слаще. Ей-право...
Он уселся поудобнее лицом к Синякову.
– Оно, конечно, далеко от нас до фронта, а война, она, брат, не обошла, пущай и самый
глухой угол. Понятно дело, пушки у нас в Сузёме не грохочут, мины не рвутся, а и нам всяко
