приходится. Главная у нас мужская сила – я, хромой, да Васька Белый. Ваську, вишь ты, на
фронт не взяли, как он ни просился. Пешим ходил в район, в добровольцы определялся. Не
взяли. На военкома, говорят, кричал, требовал, чтобы по телефону дали с областью
переговорить. Ну, кто-то захотел подшутить над мужиком. Дали Ваське телефонную трубку и
сказали, что его слушает областной военком. А телефон-то был соединен с соседней
комнатой. Васька сразу же петухом, даже каблуками стукнул.
– Разрешите доложить, товарищ самый главный военком, это Васька Белый жалуется. На
кого? Да на районного. Одна у него шпала, так уж не знаю, кто он по чину будет – комиссар
али политрук, комбат али ротный – мне всё равно, не в этом дело. В чём? А в том, что он
меня на войну не берет. Как, стрелять не умею? Из винтовки-то не приходилось, нет. Из
дробовика стрелял. Ну, так и из винтовки научусь. Ты не смейся, товарищ самый главный
военком, все наши сузёмские мужики воевать ушли, почему я один должен с бабами
оставаться? Повестку пришлешь? Вот и спасибо, буду ждать. А затем до свиданья...
Сказывают, будто он после этого разговора заглянул в кабинет районного военкома,
подмигнул ему.
– Не обессудь, товарищ районный, выговор за меня получишь. Будь здоров...
Дома Васька ждал повестки, ходил, как неприкаянный, вздыхал.
– Долго не шлет областной. Запарился, наверно, мужик. Мало ли дела-то у него нынче. А
фашисты проклятущие всё прут и прут... Без меня там удержат ли их?
Женщины наши горько потешались над стариком.
– Без тебя, Василий, там всё дело пропало. Ты-то бы уж навел порядки...
Иван Иванович снял рукавицы, распустил наушники у шапки, связал у подбородка
тесьмой, снова надел рукавицы.
– Да, Федор Иванович, сразу опустел в ту пору нащ Сузём. В делянках не стало слышно
мужского голоса. Женщина с топором, женщина с пилой, женщина и на тракторе. Лес,
понятно дело, по-прежнему нужен стране. Лесозаготовки нарушить нельзя. Макора наша
стала бригадиршей. Женские руки, сам понимаешь, им бы иглу белошвейную али кухонную
кастрюлю, а тут берись за топор, бревна ворочай. Дело с непривычки не ладилось. Бывало,
приду к ним лес принимать, помусолю карандаш, закрою тетрадку и, отойдя подале, плюну.
При них этого, понятно, не делал, зачем обижать, они ведь не виноваты. И всё-таки, что ни
говори, лес заготовляем, тихо-скудно, а штабеля на катище растут.
Иван Иванович намотал вожжи на передок, сунул кнут под сено и, отвернувшись от
ветра к задку саней, стал свертывать цигарку. Его примеру последовал и Синяков. Пустив
облако дыма, старый мастер поискал глазами лицо спутника и, удостоверившись, что тот
готов слушать, продолжал:
– Вечерами в моей конторке и ныне женщин полно. Там у меня радиоприемник, и все
хотят послушать. Нынче-то уж не так, а что было, когда наши отступали! Как услышишь,
начинают тилинькать, аж сердце зайдется. Диктор говорит: «В последний час...» А тебе
кажется, и впрямь последний час наступает. Идут, мол, тяжелые бои с превосходящими
силами противника, наши войска, слышь, отходят на новые позиции, оставили один город,
другой город... Никогда я в этих городах не бывал, а хоть ложись да помирай, как бабы
голосом заревут, услышав о сдаче городов. Ведь небось каждая думает: «Не там ли мой?»
Мутилось, поверишь ли, в глазах...
3
И все-таки война где-то там, далеко. В поселке тихо, будто и мирно совсем. Но вот и
дальние лесные жители увидели её, проклятую. Стали в Сузём привозить беженцев из
Ленинграда. Весь поселок выходил встречать подводы. Людей привозили больных,
истощенных, многие не могли сами передвигаться. Женщины ахали, причитали и брали
приезжих нарасхват: каждой хотелось приютить ленинградку. Макора тоже привела в свою
комнату старушку, еле живую. Уложила в постель, укрыла потеплее, зарезала курицу и стала
давать больной понемножку куриного бульона. Слыхала, что сильно изголодавшихся нельзя
сразу много кормить.
Когда новая Макорина квартирантка пришла в себя, она долго не могла понять, где
находится. На стене ходики, сквозь окошко сосны видны. Постель мягкая, простыня чистая.
– Где я? – спросила больная.
– В Сузёме, бабушка, на лесопункте.
Лицо больной сморщилось.
– А я и не бабушка...
Макора смотрит, смотрит, а ведь та совсем не старуха, а девчонка. Что же она перенесла,
милая, ежели её можно за старуху принять!
– Вы простите меня, в потемках не разглядела, – извинилась Макора.
– Что ж, разве вы виноваты, – чуть слышно ответила девушка. Она хотела поднять руку,
видно, затем, чтобы смахнуть слезу, да силы не хватило. Макора полотенцем вытерла лицо
девушки.
И что тут сказать? Как прибыли ленинградцы на лесопункт, работа в делянках пошла
заметно лучше. Дивился Иван Иванович, глядя, как женщины, стиснув зубы, с
остервенением дёргали пилу, будто она виновница всех бед, выпавших на долю людей.
Ленинградки постепенно пришли в себя. А чуть опамятовались, тоже не захотели сидеть
сложа руки. Помогали хозяйкам по дому, хлопотали в столовой, мели и мыли в общежитиях.
А затем пошли и в делянки. И грех и смех на них было смотреть, как робко они подходили к
дереву, неумело взмахивали топором. А повалится дерево – с визгом отскакивали в сторону.
Макора пришла однажды в конторку за нарядом. Иван Иванович читал только что
полученную важную бумагу и не обратил на нее внимания. Сидит, читает, шевеля губами,
карандашиком подсчеты делает. Не сходятся подсчеты. Сдвинул он на лоб очки, кинул
сердито карандаш, чертыхнулся. Увидел Макору – стал рыться в столе, чтобы скрыть
смущение.
– Чем расстроен, Иван Иванович? – спрашивает Макора.
– Чем, чем... Вот Егорки Бережного нет, тем и расстроен...
– Не его одного, многих нет, – чуть слышно произнесла Макора.
– Не его одного, правда... Да лучше его не найти лесоруба для этого задания.
– Какое задание?
Спохватился Иван Иванович, да поздно. Выходит, выдал военную тайну. Делать нечего,
строго смотрит на Макору, говорит:
– Секретное задание, видишь ты, получено... Вот какое дело, Макорушка. Тебе-то уж
ладно, скажу. Болванки ружейные приказано заготовлять. Для винтовочных лож, для
автоматов... Березовые болванки, особого качества. Их только умелые лесорубы раньше
заготовляли, специалисты. А где взять таких? Одному уж мне придется. А задание такое, что
на три года одному-то хватит да и не справиться. Нога у меня «казенная», шут её дери...
Макора потеребила кончик полушалка и тихо, несмело говорит:
– Попробую и я, Иван Иванович...
– Ты?! – брови десятника так поднялись, что очки вылезли на самую лысину. Уставился
он на Макору, смотрит и часто-часто мигает.
– А что, девка? – говорит он раздельно, – может, и толково ты баешь. Придется, видать,
попробовать...
И будто оправдываясь, дополняет:
– Задание-то выполнять надо... Давай-ко поговорим...
Растолковал Иван Иванович Макоре, как надо искать в лесу пригодные берёзы, как
вырубать, колоть и вытесывать ружейные болванки. Потом увел её в лес и на деле показал
все тонкости этого хитростного ремесла.
Назавтра глядит Иван Иванович в окошко рано-рано: Макора в мужских штанах на
лыжах пошла в лес. «Как-то у тебя, голубушка, получится? – думает старый мастер. – Не
каждая береза пригодна для выделки ружейной болванки».
Макора вернулась домой, от усталости валясь с ног. А назавтра снова двинулась в поход.
Всю неделю бродила на лыжах по лесным буеракам, а когда сказала, сколько заготовила,
Иван Иванович только свистнул.
– Изведешься, – говорит, – ты вся, девка, и без толку. Отступись лучше.
– Нет, не отступлюсь.
