всех их...

– Да... Нелегко это будет, Макора, – осторожно сказал Митя, встал и зашагал по комнате.

Половицы поскрипывали – Митя потяжелел за последнее время, стал похожим на своего

дядю. Макора следила за ним, притихшая, настороженная. Когда он остановился, она

выжидательно встала. Митя протянул ей руку.

– Если потребуется поддержка, можешь всегда надеяться...

Она постепенно успокоилась, захлопотала вокруг стола.

– Да ты раздевайся, Митенька. Видишь, сколь внимательная хозяйка, даже забыла

предложить гостю раздеться...

– Гостю... Скажешь тоже...

– Гость не гость, а самый родной человек, – выпалила Макора с таким жаром, что Митя

смущенно заморгал. Разделся, сел к столу, с удовольствием потянул крепкий чай из кружки.

– Стаканов-то у меня нет, – извинилась Макора, подвигая ему эту вместительную

посудину.

– Ты что оправдываешься, – улыбнулся Митя. – В нашем лесном краю не так просто

достать стакан.

Попивая чаек, он рассказал Макоре, о чем беседовал сегодня с Пашей Пластининым.

– Надо ребят подживить. Думаю с неделю тут пробыть, попробуем, как и что. Ты уж не

спускай с них потом глаз. Мало ли какие заминки, чтоб не расхолодились... Пойдёт?

– У меня теперь, Митенька, всё пойдет. Сердце окрылилось.

Он шутливо погрозил пальцем.

– Ну-ну, ты не очень зазнавайся. Всё впереди.

– Да, – вздохнула Макора, а глаза у неё горели. – Было бы что кпереди... Хоть уголек

тлеет, а всё же светится...

В эту ночь Макора уснула крепко, как давным-давно не спала. Утром чуть свет побежала

в делянку. Там ещё было тихо. Лишь в дальнем углу квартала одиноко шуршала пила. Сердце

у Макоры екнуло – ведь это Егор. Может, сейчас и пришел тот решительный миг, который

повернет всё?

4

Егор привычным жестом смахнул со лба капли пота, распрямил плечи, посмотрел на

бледный серпик месяца, зацепившийся, за верхушку сосны. Недавно народился, погода,

значит, постоит хорошая. Он усмехнулся, вспомнив, как Митя учил его различать

(безошибочно молодой или ущербный месяц. Приставь к его концам палец, и если получится

буква Р, значит, молодой, родился недавно, растет. А ежели получится буква У, значит,

ущербный, убывает. Придумают же люди! И забавно и толково.

За спиной послышался шум шагов. Кто бы в такую рань? Егор обернулся. По немятому

снегу шагала женщина. В потемках Егор лица различить не мог.

– Доброе утро, Егор Павлович, – услышал он голос Макоры.

Её-то уж никак не ожидал встретить здесь спозаранок. «Да ведь она нынче профсоюзной

начальницей стала, соревнованьем заведует, – вспомнил он. – Меня, наверно, втягивать

пришла в соревновательство».

– Здравствуешь, Макора Тихоновна. Рано ты встаешь. Да и в лес одна прикатила. Не

боишься?

– Кто треску боится, тот в лес не пойдёт, – ответила она тем наигранным тоном, каким

нередко скрывают свое волнение. – Волки от нашего шуму-гаму давно убежали, а медведя...

Вот одного встретила, да он, наверно, не кусается... ручной стал...

– Язычок же у тебя, Макора. Топор бы мне такой, десять кубов нарубил бы в день, ей-

богу...

«Ну вот, никакого серьезного разговора и не выйдет, побалагурим так и конец», – с

горечью подумала Макора. Она переменила тон.

– Я к вам по делу, Егор Павлович, – произнесла она, покусывая губы.

– По делу, так слушаю. Что скажете?

– Мы бригаду молодёжную создали. Она по методу Чуренкова решила работать... Так

вот... так вот...

А что «так вот», Макора наскоро придумать не могла. Егор добродушно улыбался, глядя,

как она теребит зеленую рукавичку.

– Вроде и меня в эту бригаду захотели втянуть?

– Вот правда! – обрадовалась Макора неожиданной подсказке. – Мы думаем, что вы нам

поможете... Мы вас бригадиром поставим...

– Благодарствую за честь!

Он даже поклонился.

– Только я уж не молодежь... Играть мне не пристало...

– Какая же это игра! – обидчиво воскликнула Макора. – Дело серьёзное...

Она стала объяснять суть метода организации труда, применяемого Чуренковым.

Говорила горячо, но сбивчиво, потому что и сама ещё не очень понимала, что и как. Егор

слушал, опершись локтем о ствол сосны, чуть сдвинув на лоб шапку.

– М-да, дело важное, – сказал он с легкой насмешкой. Макора этой насмешки не уловила

и с увлечением повторяла:

– Очень, очень важное, Егор...

А он наклонился, вынул топор из бревна, привычно глянул на острие, тронув его

легонько пальцем и с размаху всадил топор в ствол дерева.

– Мне нечего встреваться в эту затею, Макора Тихоновна, – сказал он, обернувшись. – Я

уж один, в усторонье...

Макоре хотелось сказать Егору, что он неправ, что добиться настоящего успеха можно

только коллективно, а не в одиночку. Но он уже не слушал, захваченный работой. Она

шагнула в сторону, оберегаясь от щеп, брызгавших из-под топора, постояла, невольно

любуясь ловкостью и силой ударов. А сама думала: «Ты всё такой же отсталый, Егор...

Неужели таким и останешься?»

Обратным путем в поселок Макора шла по делянкам, мимо работающих лесорубов. Они

её окликали, здоровались, заговаривали. Она отвечала рассеянно, погруженная в свою думу.

Неужели он такой заскорузлый собственник и единоличник? Егор, Егор! Как бы тебе открыть

глаза? А кто будет открывать? Ты, Макора? Тоже мне открывательница... Она стала

уничижать себя за свою нерешительность, безрукость и отсталость... Да, да, отсталость.

Потому что глупа... глупа... глупа...

Макора села на пенёк и заплакала...

– Эгей! Член рабочкома в горьких слезах...

Из-за ёлки показался Синяков.

Глава вторая

„КАКАЯ ОНА ТАКАЯ - КОММУНИЗМА?"

1

Собрание было назначено в том же бараке, где когда-то судили Бережного. Он вспомнил

об этом, пробираясь между скамей, заполненных лесорубами. Места были в первых рядах, но

Егор не захотел туда. На виду у всех сидеть? Оборони бог... Вот Ваське Белому там в самую

пору, пущай покрасуется, он это любит. Забравшись в угол за печку, Егор с усмешкой

наблюдал, как Васька Белый, действуя острыми локтями, назойливо стремился пробиться

вперёд среди стоящих в проходе. И ведь пробился! Сел на первую скамью, снял шапку,

расправил усёнки и принял горделивую позу, изображая на лице важность и солидность.

Ещё до начала собрания в бараке сделалось так душно и дымно, что становилось трудно

дышать.

– Граждане, куренье прекратите! – громко крикнул Иван Иванович из переднего угла. –

Ишь, густота какая...

Он помахал рукой в воздухе. Навстречу ему протянулась другая рука, с шапкой.

Опустила шапку, та упала на колени соседу.

– Не столь ещё густо, – сказал шутник. – Шапка не держится...

– Можно курить, раз шапка не держится, – засмеялись кругом. Многие вынули из

рукавов спрятанные было цигарки. Иван Иванович махнул рукой и сел на место.

– Им, табакососам, в привычку, – сказала женщина у стены.

– Вытолкать надо всех курителей, – поддержала её другая.

– Бойка! Хочет одна остаться, одна за нас все дела решить...

Смех.

– Сегодня вроде ещё не восьмое марта...

Смех.

И внушительный, строгий возглас:

– Хватит балясничать! Дышать нечем. Хоть бы двери открыли...

Распахнули дверь в сени. Стало свежее. По ногам пошла волна холода. Некоторые

закашляли.

– Простудить, что ли, хотят? Закройте...

Дверь прикрыли, но оставили щель. Чистый воздух хоть понемногу, но поступал в

переполненный барак.

Зазвонил колокольчик. У стола появились Синяков и директор леспромхоза Сёмушин.

Иван Иванович, жмурясь от непривычного света лампы-молнии, объявил собрание

открытым. Помолчал, достал из кармана карандаш, повертел его, засунул за ухо, покосился