подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды

подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет

от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него

собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея – диспут ли, концерт ли,

лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана.

Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик – и «Доброхим»,

и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых».

Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо

сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что

под ложечкой сосет и сосет, ажио лихо. И пойти ли к фершалу либо так пройдет». Митя

никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощникам, то

писарем. А было у него ещё занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых

корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная

ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому,

достала из укромного местечка тетрадку и долго шёпотом слагала буквы в слова.

– У люди еры буки како он иже кратко – улыбкой, слово веди есть твердо люди еры иже

кратко – светлый...

Сын писал небрежно, скорописью, матери приходилось долго догадываться, какую букву

означает иная каракуля. Но она читала и читала, несмотря ни на что.

Улыбкой светлый день расцвел,

Как КИМ на левом отвороте – солнце

О мой любимый Комсомол,

Привет тебе от комсомольца...

– Складно...

Анна Прохоровна вздохнула, бережно разгладила ладонью помятый листок и положила

тетрадь на старое место. И после этого в разговорах с женщинами, когда приходилось

говорить о сыне, она с достоинством сообщала:

– Мой-то парень, Митенька-то, выучился добро, живые картины кажет, механиком,

слышь, зовут. Да еще комсомольский инструктор – это будто у них за главного, у

комсомольцев. Какие-то, слыхала, директивы им выдает, бумаги, что ли, с печатями, важные,

ответственные... Сама-то я не шибко разбираюсь. Ну и ещё в сочинителях состоит...

– В сочинителях? – переспрашивают собеседницы.

– А как же, – с гордостью подтверждает мать. – Сама читала. Про солнце и про значок,

красненький такой, с тонкими буквами. Складно-складно...

Она поделилась этим своим открытием и с отцом. Тот поперебирал пальцами бороду,

подумал и ответил:

– Ничего, не тревожься, пройдёт...

В Сузём Митя любил приезжать: там народу много, дела край непочатый. И в Сузёме

Митю ждали, встречали, как своего.

2

Еще не успел он распрячь лошадь и вынести аппаратуру, его окружили приятели-

комсомольцы. И ни лошади, ни аппаратуры он больше не видел, ребята управились с ними в

один миг. Митя подозвал Пашу Пластинина.

– Пока аппарат согревается, пойдем-ка, Паша, посмотрим просеку.

Паша знал: раз Митя зовет на просеку – значит, у него есть что-то новое, хочет

поговорить наедине. Прямая, как стрела, просека убегала в глубь могучего леса. Деревья

стояли тихие-тихие. Сквозь их прозрачные верхушки мерцали звезды. А прямые ровные

стволы, будто стена частокола, тянулись по сторонам. Казалось, идешь по дну глубокого

жёлоба, и чуть кособокая луна смешливо заглядывает через его край.

Друзья шли рядом, касаясь локтями. Под ногами похрустывал снег. Воздух, густо

пропитанный запахом хвои, наполнял легкие.

– Лес-то! – тихо сказал Митя. – Лучше, кажется, ничего не найдешь.

– Так природа же, – объяснил Паша. – Её все любят...

– Любим вот... и рубим. У тебя душа не болит, Паша?

– Ты чего? – от удивления Паша даже остановился. – Как же не рубить?

– Ну, не пугайся, это я так. Конечно, надо рубить... раз спущен план. Против плана, брат,

не попрёшь.

Паша успокоился, подтвердил.

– Не было бы плана, не рубили бы... Именно...

Митя неожиданно схватил его за рукав и горячо заговорил:

– Душа болит, когда видишь гибнущую красоту. Вот они стоят, мощь-то какая, величие...

А приходит дядюшка Егор с топором и пилой, и к вечеру на этом месте только пни да

раскиданные сучья, да мятый снег, усеянный щепами. Помнишь, мы березки защищали. День

леса неудачно справили. А ведь те березки – капля в море по сравнению с тем, что рубят

теперь...

Паша слушал, не прерывая. Шел, стараясь попадать в ногу с Митей. И вдруг

расхохотался.

– На тебя, Митька, чего нашло? Жалко – лес рубят? Так рубят-то не для баловства, на

пользу же....

Митя некоторое время молчал. Скрип снега под ногами разносился по просеке,

повторялся в чащобе. Будто завершая свою думу, Митя повторил Пашины слова:

– Да, на пользу, конечно...

Становясь, Митя прислушался.

– Кого это и темень не берет?

– Дядюшку твоего, Егора. Кого больше? В щепки твою красоту переводит, – съязвил

Паша.

– Потом да временем берёт мужик. Уламывает силушку... А вот был я в Кудимском

леспромхозе. Там валку леса ведут по-новому. Неплохо получается. У Чуренкова переняли.

Есть такой лесоруб в Ханюге. Слыхал? Он толково придумал. Не вдвоем они валят лес, как

ныне у нас, а бригадой. А в бригаде каждый свое дело знает. И что ты скажешь! Выходит,

говорят, чуть не по десять кубарей на душу. В Кудиме тоже крепко двинулись вперед, когда

применили чуренковский способ. Может, и вам бы, Паша, попробовать?

Он посмотрел на своего спутника, но лица не увидел. Показалось ему, что Паша

усмехается.

– Ты чего хихикаешь? Не веришь?

– Не хихикаю я, с чего ты взял. Мне просто занятно, какие у тебя ковылянья происходят...

– У меня? Ковылянья? О чём это ты?

– А как же, то жалеешь, что лес рубят, то придумываешь, как бы побольше его

нарубить...

Митя взял товарища за плечи, затормошил его. С веселой торжественностью изрек:

– Тут, Паша, нет противоречия. Тут, понимаешь ты, диалектика!

И уже серьезно продолжал.

– А насчет чуренковского метода попробуем? А?

– Надо с ребятами поговорить. Попробовать-то недолго...

3

Никому не рассказывала Макора, сколь тяжело ей было, когда женился Егор. Она не

додавала виду, а у самой все валилось из рук, и жизнь казалась не мила. Горше всего было от-

того, что сама оттолкнула, сама отдала его другой. Ой, воротись былое назад, не так бы,

кажется, поступила. Хорошая у него душа, чистая и простая. А что за старину цепляется

Егор, так в этом виновата и сама она, Макора. Поговорить бы с человеком откровенно, без

утайки, от всей души, показать ему, в чём он неправ, – так нет, подняла нос и отвернулась.

Сердце не позволило! Теперь и страдай. И ему тоже не сладко. Это она видит. И думает,

думает, как поступить. Не пойти ли к нему прямо и сказать: «Егорушка, родной, ошиблись

мы. Оба сделали не так, как велело сердце. Исправим ошибку, пока не поздно...»

В дверь постучали. Макора вздрогнула.

– Да, – сказала она негромко и, увидя вошедшего, воскликнула:

– Ой, Митенька! Как хорошо, что ты приехал...

В маленькую Макорину комнатушку Митя принес волну холодного воздуха со свежим

запахом хвои. По виду девушки он понял её настроение. Не раздеваясь, присел рядом, взял ее

руку.

– Ты всё убиваешься? Не пора ли забыть, выкинуть из головы и сердца?

Она всхлипнула, разрыдалась и ткнулась лицом в его грудь.

– Митенька, тяжело мне... Ты не знаешь, как тяжело и как я виню себя. Митя, ты не

смейся надо мной, если я тебе скажу. .

Она подняла голову, мокрыми глазами смотрела на него.

– Митя, я хочу исправить ошибку, – прошептала, сжав руку. – Я вырву его от неё и от