немного, Платонида закуталась в черную свою накидку, взяла глиняный кувшинчик и,
вздыхая да крестясь, отправилась к соседке. Переступив порог, она истово помолилась на
образа и, будто только тут увидела псаломщика, сделала удивленное лицо.
– Харлам Мефодьевич, ты-то тут как?
Леденцов в усмешке шевельнул бабочкой усов.
– Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы1 коровам
натрясти. Так позвала меня.
Параня, сперва растерявшаяся, покрасневшая, обрадовалась Харламовой находчивости,
подхватила:
– Чистое горе без вил... Руками много ли натрясешь... А кого позвать поправить вилы?
Мужики все в лесу...
Платониде хочется уязвить соседку, но она сдерживается, согласно кивает головой,
протягивает Паране свой кувшинчик.
– Дрожжей плесни-ко мне, Паранюшка. Квашню творить собралась, а дрожжей и нет.
Думаю, схожу к соседке, она запаслива. Не ведала, что помешаю... вилы чинить.
Когда Параня спустилась в голбец за дрожжами, Платонида прищурилась на Харлама.
– Уж ты и блудодей! Нет на тебя хороших вил у мужиков.
– Плохие у мужиков вилы, в том и горе... – бабочка усов псаломщика вновь
затрепыхалась.
Получив кувшин и прощаясь, Платонида смиренным голосом пропела Харламу:
– Починишь вилы, так ко мне зайди Харламушко. По божьему делу поговорить надо.
3
– Вас ис дас, майн мутер? Зачем звала?
– Ну тебя к лешему, немтяк. Не марай ты язык этой поганой говорей...
От псаломщикова хохота задрожали рамы.
– Могу и по-иному. Благослови мя, святая мать, Христова невеста...
– Угомони хайло! Вот благословлю тебя ухватом.
1 Трясеница – смесь сена и яровой соломы, приготовляемая для скармливания коровам
Резкие Платонидины слова никак не соответствовали выражению её лица. Она смотрела
на псаломщика ласковыми глазами. Строго сложенные её тонкие губы вздрагивали. Казалось,
она держит за ними смех и удержать не может. Псаломщик по-домашнему свободно разделся,
повесил шубу на деревянный крюк, вбитый в стену под полатями, шапку кинул на полицу. Не
крестясь, сел к столу.
– Маленькую сулила, матушка. Жду...
– Поставлю, поставлю, не обману.
Из шкафчика вынырнул графин, появилось блюдо с груздями, краюха ржаного хлеба. Не
ожидая потчевания, Харлам опрокинул стопку, понюхал корочку, и смачно захрустели грузди
между мощными челюстями. Платонида подождала, когда он кончит закусывать, и безо
всякого подхода спросила:
– Ты давно?
Он понял, возвел глаза горе.
– На днях сподобился.
– А Егор узнает?
Псаломщик выпучил глаза, будто от страха, торопливо налил вторую стопку и проглотил
разом.
– И как тебя хватает, Харламушко? – насмешливо вздохнула Платонида.
Подцепив вилкой аппетитный груздок и понюхав его, Харлам убежденно произнес:
– Хватит!
Платонида села на лавку рядом с псаломщиком.
– Ты уж, Харламушко, по бабьим делам как знаешь, учить тебя не буду, охальник
опытный, только не забывай ты божеского-то служения, хоть и ходишь нынче без крыласного
места.
Псаломщик выпил через край груздевой рассол, уставился на Платониду соловыми
глазами.
– На шута мне твой крылас сдался! – рявкнул он. – Слушать, как попик в алтаре
гнусавит: «Бог мой, спаситель мой, коровы боюся...» И отвечать ему: «Помело скажи, помело
свяжи, брось в пузо кадилом...»
Каламбур развеселил Платониду, она тоненько захихикала, прикрыв рот концом
рушника, висевшего в простенке на гвоздике. Очень уж ей забавным показалось, как вместо
«кого убоюся» псаломщик протянул «коровы боюся», а привычное, часто повторяемое
«господи помилуй» у него превратилось в «помело скажи», а под конец даже оказалось
«брось в пузо кадилом». Но тут же она спохватилась.
– Совсем ты безбожником стал, Харламко.
– Каким был, такой и есть, – отрезал Леденцов, выдвигаясь из-за стола и слегка тесня по
лавке Платониду. – Ты говори дело, мать, да я пойду. Ведь больше не поднесешь.
– Хватит с тебя, и так побусел. А дело вот какое: с Анфисой-то у тебя как?
– И это уж знаешь? Да ты и впрямь прозорливая, Платонида. Ясновидица, убей меня
архистратиг...
Платонида засияла.
– А ты как думал? Ясновидица и есть. Выкладывай-ко грехи начистоту, всё равно не
скроешь, знаю.
– Ну, знай. Я и не таюсь. Не тяни только душу.
Платонида отобрала у Харлама шубу, повесила на старое место и, приклонясь к нему,
заговорила полушепотом.
– С Анфисой ты постарайся быть ласковей. Она нам нужна. Через неё мы Синякова в
бараний рог согнём. Ведаешь? Ну, а уж я тебя не оставлю. Дай срок, в силу войду, не только
псаломщиком, попом будешь. Да ещё каким! В масле кататься станешь... Начинай загодя
бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет...
– Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай
разрастаются... У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет...
С сожалением он посмотрел на пустой графин.
– Подорожник-то надо бы...
– Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу... На уж, плесну тебе.
Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное
лицо.
– Сколько добра втуне пропало...
Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Оба с полной
серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.
Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка
впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и
искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее
принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертыва-
лась куда-то, и опять он её разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно
растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались
собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться ещё и ещё, пока не
образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.
– Чего там? Ишь, заливается собачня...
Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными
вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе
подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы.
Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял ещё больше.
– Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! – крикнула та, что бежала позади.
Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту.
Её соседка дернула за рукав.
– Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерёт?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Друг на друга глядучи,
улыбнёшься.
Русская пословица
Глава первая
ЛЮБИМ И... РУБИМ
1
Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой
барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после
сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось
разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.
– Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят но душам поговорить?
– А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду,
что ли? – ворчал десятник.
Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны;
а Митя в уголке со свечкой долго ещё сидел, мусоля карандаш. Он был не только
киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской
газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки,
