перевезти.
С появлением тракторов потребовалось усилить валку леса и подвозку бревен из
лесосеки на верхние катища. В делянках стало людно – понаехали крестьяне из всех
окрестных: деревень. И не только мужики, привычные к топору и пиле, а и женщины, ловкие
искусницы за прялками да кроснами, лесорубы же никудышные, с коими горе одно, а не
работа. Были тут слезы, ругань, укоры, обиды – от этого штабеля на катищах не прибывали.
Бережной посмеивался, глядя на всю эту возню – ему до неё нет дела. Он в свою делянку
приходит первым, а уходит из делянки последним. Весь день сгибается у соснового комля до
того, что Васька Белый под конец застонет.
– И, чего ты убиваешься так, Егор! Кубышку медяками набивать будешь?
Бережной, с удовольствием распрямляя спину, шлепает Ваську рукавицей.
– Не ной. Робить так робить, носом шишки околачивать нечего. Давай-ко закусим...
Он усаживается на ворох прутьев, будто на пружинистый матрац, достает краюху хлеба,
берестяную, плетенную в виде лаптя солонку, густо посыпает хлеб солью. Ест молча,
медленно и, пожалуй, даже торжественно. Поснедав, собирает крохи с тряпицы в ладонь и
отправляет в рот.
– Никому мы с тобой, Васька, не нужны, – говорит Бережной, как бы продолжая вслух
свои раздумья. – А ежели и нужны, так чтоб от нас выгоду иметь. Чуешь? Так уж мы лучше
будем свою выгоду блюсти...
Он встает, затягивает кушак, берется за пилу.
– Что зароблю, то мое. И никому я своего не отдам...
Идет к дереву.
– Хрястаю, да знаю: в свой карман. Вот как. Примемся-ко, Василий...
Глава пятнадцатая
ПСАЛОМЩИК ЧИНИТ СЕННЫЕ ВИЛЫ
1
Вечером, крадучись по задворкам, к Платониде пришла Анфиса. От ветру ли, от скорой
ли ходьбы ее белое крупитчатое лицо в алых пятнах, грудь ходит ходунам. Нервно
перекрестясь, подошла к Платониде под благословение. Та в душе удивилась: такого еще не
случалось, чтобы председателева женка благочестие выказывала. Но виду не подала,
смекнув, что такое не напрасно и Платонидиному козырю в масть.
– Проходи-ко, девонька, со Христом-спасителем, – пропела Платонида, осенив гостью
щепоткой. – Садись-ко да хвастай.
Анфиса обвела горницу взглядом, чтобы удостовериться, нет ли кого лишнего, и
зашептала прерывисто, торопясь:
– К тебе я, Платонидушка, прости ты меня ради господа. Грешница я, из-за своего-то не
молилась и приношений не делала, вид показывала. Теперь уж всё равно, откроюсь, замолю
прощение. Федюня-то мой, сама знаешь, еретик неверующий, из-за него и я... Только нынче
мне до него дела нет, опостылел он. Каюсь, каюсь, помилуй ты меня, грешницу...
Хозяйка, поджав губы, слушала сбивчивые излияния, силясь уловить в них суть. Догадки
одна за другой быстро сменялись в ее голове: «Поссорились опять. Стукнул, может? Али и
впрямь он к другой переметнулся, лопнуло терпенье. А то, чего доброго, не она ли сама с
другим снюхалась?» Платонида не перебивала, дала Анфисе выговориться до конца. Из
путаного рассказа поняла одно: у председательши с мужем нелады. Она пришла за
Платонидиной помощью. Надо не упустить случая...
– Садись, девонька, да успокойся, – медвяным голосом сказала Платонида, смахнув с
лавки пыль передником. – Царь небесный милостив и незлоблив, он всё прощает, ежели к
нему прибегают с верной душой. Чую, у тебя горькая напасть. Рада тебе помочь, помолясь и
припадя к стопе всевышнего. А что ты грех на душу брала, бога гневила, показывала себя
неверующей, так это замолить можно, постом, да усердием, да благими делами умилостивить
страстотерпца и заступника...
Анфиса мало-помалу успокоилась, присела на струганую лавку, приняла из
Платонидиных рук чашку с дымящимся чаем, с хрустом откусила частыми зубками сахару от
большой голубоватой глыбы. Беседа потекла ровно, благостно, с приятностью. Платонида,
наконец, уразумела, зачем пожаловала нежданная гостья. Анфиса хотела, чтобы «праведная
заступница» стала преградой между Харламом и Параней. Что тот, пользуясь отъездом Егора
в лес, постукивал иногда в Паранино окошко, и после этого негромко звякала щеколда, – это
не было для Платониды тайной. Но какого дьявола понадобилось Анфисе встревать тут?
Платонида не сомневалась, что со временем всё раскроется и станет явным, потому ни о чём
не расспрашивала, а только поддакивала и непрестанно сыпала божественными словами. Она
не скупилась на обещания молиться и просить божьей помощи и вразумления. А сама в душе
ликовала: отольются волку овечьи слезки! Уж она сумеет использовать Анфису так, чтобы
испытал председатель на собственной шкуре плату за реквизицию кож и предание суду
Ефима Марковича, страдающего ныне где-то на дальних лесозаготовках.
По мере того, как Анфиса постепенно раскрывала себя, Платонида становилась всё
холоднее и суровее, медвяность в голосе давно исчезла, он стал глухим и жестким.
– Грешна ты, баба, шибко грешна. Много тебе надо, чтобы смилостивить спаса. Надейся
на него и будь послушной. Только тем искупишь грех, – напутствовала она, выпроваживая
гостью. А та, помявшись, вытащила из-под шубейки сверток в ситцевом платке и неуверенно
протянула его. Хозяйка нахмурилась, убрала руки за спину.
– Недостойно соблазнять меня земной суетой, – прошипела она. – Богу принесла, богови
и отдай.
Но видя, что Анфиса в замешательстве готова сунуть сверток обратно под шубейку,
Платонида повела бровью в угол горницы: там, мол, оставь. Помешкала и для пущей ясности
указала рукой. Председательша сунула узелок в угол, торопливо раскланялась и выбежала из
горницы. Заперев дверь, Платонида с любопытством развязала узелок. Под платком оказался
горшок с маслом. Хозяйка скривила губы.
– Не велико приношение. Ну да ладно, и то добро, что масло-то не простое,
председательшино...
2
Харлам Леденцов несколько зим подряд не ездил на лесозаготовки. То прикидывался
больным и ухитрялся получить форменную справку о болезни со штампом акушерского
пункта, которая почему-то удовлетворяла вербовщиков леспромхоза, то нанимался ночным
сторожем на кирпичный завод Коопералеса, где под перекошенными соломенными навесами
давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а
лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил
шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-
псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода.
Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет: всегда сытый, форсисто
одетый и, почитай, каждый день хмельной. Одни догадывались, что продает купчихино
тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли...». Третьи
намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись!..
А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что
осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в
Паршивом починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями
под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под
наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего – не пойман не вор. Так и жил Харлам:
легко, весело и беззаботно. Дома ночевал редко, а когда ночевал, трещали рамы, летели на
пол чашки и ложки, поутру Харламова жена приходила к соседям вся изукрашенная
синяками.
У Платониды ухо чуткое: вечерний стук в соседское окно не ускользнул от её внимания.
Для зоркого глаза и темнота не помеха: разглядела Платонида, кто шмыгнул возле поленницы
на крыльцо. Звякнула щеколда, плохо смазанные дверные крюки скрежетнули, и, переждав
