что старуха Петрушиха. Да и от самой Парани – он ведь видит – теплотой не веет.

С Платонидиным семейством у Егора никогда душевной связи не было. А нынче совсем

разошлись. Как злился, как стучал кулаками по столу в тот вечер Ефим, когда Егор отказался

прятать добро в межуголке и подзорах крыши.

Из всех своих родственников Егор любит больше Митюшку, племянника. А тот

отворачивается от дяди. «Что я ему плохого сделал?» – думает Егор и не находит ясного

ответа. Соседи? А что соседям до Егора? Живи, как знаешь, сдохнешь – плакать некому...

Каждый по себе, каждый для себя... Нечаянно Егор пошевелил больной ногой. Острая боль

заставила сморщиться. Он пересилил боль, потянулся за кисетом. Неловким движением

столкнул его на пол.

– Подай-ко, не видишь? – крикнул он жене, не называя её.

Жена не отозвалась. Егор помешкал, прислушался. В горнице позвякивали ножницы.

Значит, она там.

– Эй! Оглохла, что ли? Кисет упал, подай.

– У меня и имя есть, – огрызнулась Параня. Кисет сунула на полатный брус.

«Так вот и жить, так и жить одному. . Кого же тебе винить, друг Егор? Винить-то

некого!..» Крепкий махорочный дым клубами поднялся к потолку. Забеспокоились тараканы,

суматошливо начали соваться в щели. «Веселое занятие считать тараканов»...

«...Синяков тянет в колхоз. Ему что! От него требуют, чтобы все мужики сплошь

колхозниками стали, и в газетах об этом пишут. А тут Егор Бережной бельмом на глазу. Вот

он, председатель, и старается. А зачем в колхоз своё добро отдавать? Единоличником ты сам

себе хозяин, а там всё чужое... Другие идут? Так пущай идут, кому что по губам – одному

пиво, другому березовый сок. Да вот и Платонида в колхоз идти благословляет. Чудно что-то.

Бывало не переносила слова «колхоз», а тут...»

– Женка! Иди-ко...

Параня нехотя взобралась на край печи, протянула голову к полатям:

– Чего тебе?

– В колхоз буду вступать, вот чего...

– Вступай, мне-то что...

Егор не поверил. Давно ли жена, слышать не хотела о колхозах. Он привстал, чиркнул

спичку, осветил женино лицо. Она ухмылялась.

– Чему ты веселишься?

– А хныкать-то пошто? Вступишь, перебьемся как-нибудь трудные дни. Недолго ведь,

рассыплются они. А пока, чтобы не притесняли, вступай.

– Кто тебя так просветил, не Платонида ли?

– А кабы и Платонида.

«Вот что им бабам – не размышляй, не мудри, чего другие скажут, тому и верь, – подумал

Егор, отворачиваясь к стене. – А ты, мужик, мозгуй за них...»

2

Прихрамывая, Бережной вёл по деревне Рыжка. У колхозного правления он привязал его

к изгороди. В правлении сказал:

– Привел мерина. Забирайте. Коров баба пригонит. А меня в колхоз не записывайте.

Поеду на лесозаготовки. Проживу как-нибудь...

Председатель озадаченно вертел меж пальцами карандаш.

– Ты чего мудришь, Бережной? Вступаешь – добро. А мудрить нечего...

– Не возьмешь, что ли?

– Мы подачек не принимаем. Хошь записываться, подай заявление, как ещё посмотрит

общее собрание. Я один не решаю.

Егору горько и смешно. Какая жизнь началась, разберись-ка в ней. Человек коня привел,

отдает: возьмите. Добро своё чужим людям отдает неизвестно зачем: возьмите. А они ещё и

брать не желают, говорят: «Заявленье напиши, посмотрим...» Посидел Бережной на лавке,

пососал махорочную горечь, налобучил кепку.

– Не надо, так и не наваливаю. Прощайте-ко...

– Тяжелый человек, – сказал председатель, когда Егор захлопнул дверь. – Не поймешь,

чего ему и надо. Другие Бережные – люди как люди, а у этого характер...

– Подкулачник, одно слово, – уточнил счетовод.

Председатель наморщил лоб, посмотрел в окно.

– Да кто его знает. В подкулачники зачислить недолго. От иных его поступков и верно

подкулачником пахнет...

– Так Ефимов же компаньон, чего там, – снова поставил точку счетовод.

– Нет, с Ефимом его мешать не придется, хоть и обдуряют мужика эти богомолы...

По первопутку Егор вывез дрова, сложил их у сельсовета, постучал Синякову в окно.

– Принимай.

Федор Иванович жестом руки показал, что принимать не к чему, заходи, мол, получай

расчет. Егор неумело расписался в ведомости, получил деньги у счетовода. Синяков опросил:

– В колхоз-то не вступил ещё, Егор?

– Пробовал, не принимают, – ответил Бережной, засовывая деньги в карман.

– Как так?

Синяков даже привскочил на стуле.

– А так, – равнодушно ответил Егор. – Мерина приводил – не берут. Говорят: пиши

прошение. А какой я писака? Лучше уж я на лесозаготовки поеду. Там привычнее. Моё дело

топором махать, а не прошения писать...

– И мудренастый же ты мужик, леший с тобой, – хлопнул Синяков ладонью по папке,

встал, шагнул по скрипучим половицам. – В лес задумал – поезжай, дело нужное,

государственное. А хозяйство всё-таки пусть в колхозе будет. Вон Кеша накатает тебе

заявление, коли хошь...

– Эй, берегись!

Егор, вытирая рукавицей пот с лица, наблюдает, как сосна со свистом валится в снег,

высоко подбросив сверкающий белым обрубом комель. Снежная пыль столбом взвивается

вверх, с головы до ног осыпает Егора и Ваську Белого. Оба они отряхиваются, как куропатки,

и начинают обрубать сучья.

– Ничего лесина, полкуба будет, – говорит Егор.

– Кабы полкуба, – не верит Васька. – Эдак с дюжину лесин чикнули бы – и, глядишь,

норма.

– Силен, с дюжинку... А не хошь два десятка?

Егор ловким ударом топора счищает несколько сучьев подряд. Топор у него, будто

играючи, скользит, позванивая, с той и другой стороны ствола, сучки срезаются легко и

ровно. Васька старательно отрубает вершину, пыхтя, оттаскивает её в сторону.

Облюбовав новую сосну, Егор с минуту смотрит на неё, обходя кругом. Кивает Ваське.

Тот срывается с места, пляшет около ствола, отаптывая снег. Егор неторопливо берет пилу,

пробует большим пальцем зубья, прищурясь, проверяет их развод. Всё в порядке. Оба

лесоруба сгибаются перед комлем дерева в три погибели, делают запил. Направляемая

твердой Егоровой рукой, пила ходит ровно и свободно с характерным мягким шуршанием.

Поглядеть со стороны – не работают, а играют. Но какова эта игра, подтверждает парок, что

вьется с сгорбленных спин. Кончив запил, Васька сощипывает с редких волосков своей

бороденки ледяные сосульки, морщится. Егор легонько покрикивает на него: мол, некогда

канителиться. Васька бежит за колом, упирается в ствол подпиленного дерева, помогая ему

правильно упасть.

Когда Егор приехал в Сузём, десятник Иван Иванович, отводя ему делянку, объяснил

строго:

– Три плотных кубометра – норма. Понятно? Не дашь нормы – не выходи из лесу. Так?

Делянку я тебе отвожу баскую, не сосняк, а ровная конопля. Ясно?

– Вроде ясно, – хмыкнул Егор. – Нам норма ни при чём, хоть плотная, хоть рыхлая, все

одно...

– Как так ни при чем! – возмутился десятник. – Ты, браток, шутки не шути. В лес

приехал, не куда-нибудь, понимать должен. И никакой рыхлой нормы не бывает. Бывает

складочный и плотный кубометр, по техминимуму. Да ведь ты техминимума-то и не нюхал.

– Ты уж тут считай, как знаешь, на то тебя и начальством поставили, – добродушно

согласился Егор. – А моё дело лес рубить. Вот напарника бы найти...

– Возьми-ко вон Ваську Белого, – предложил десятник. – Никто беднягу в напарники не

принимает.

В ту пору, когда Егор Бережной с Васькой Белым взялись за ручки пилы, в Сузёме

появились первые тракторы и сам этот лесной поселок получил горделивое имя тракторной

базы. Егор немало чертыхался, усмиряя Рыжка, напуганного трескотней невиданных машин.

И он же от души восхищался, глядя, какой возище тащила играючи эта окаянная машина.

– Фу ты, орясина проклятущая! Штабель какой прет. Нам бы с тобой, Рыжко, за год не