– Ну, так вот тебе прямой ответ: притесняют кулака. Притесняют и притеснять будут,

пока совсем не ликвидируют как класс. Кто такой кулак? Он тот же мужик, да с одной

особенностью. Мужик ломает хребет, о своем хозяйстве радеет, семью кормит. Что сказать

худого про мужика? А ежели он землишки прихватил излишек, меленку соорудил, кожевню

завел... На нео батраки шею гнут, а он барыши считает. Да еще норовит обдурить того, кто

попроще. И тебя же укорит, что ты его хлеб ешь. Кулак тот, у кого брюхо ненасытное, глаза

завидущие, руки загребущие и кто норовит чужим соком питаться. Всё одно, что паук...

Синяков умолк, наблюдая за Егором. Тот сидел с неподвижным лицом.

– И мы того паука изведем! – жестко сказал Синяков, сжав кулак. – Не дадим ему из нас

соки тянуть.

Егор не отозвался. Он думал. Натужно, медленно думал он, ища своих путей мыслям, не

желая подчиняться постороннему, хотя и ясному подсказу.

– Допустим, паук, ладно, – размышлял он вслух. – Прихлопнете его как класс. Дородно.

А ежели другой появится? А за другим третий.

– Ты, братец, ловко соображаешь! – обрадовался Синяков. – Так и есть. Другой появится

и третий. За белоглазым Ефимом, чем черт не шутит, потянется Егор. Дай только ему волю. В

том-то и дело, чтобы не дать отрасти у Егора паучьим лапам.

– Обломать батогом их, – сквозь зубы пошутил Егор.

– Обломать-то не загвоздка, – задумчиво произнес Синяков. – Обломать всегда можно.

Труднее сделать, чтоб не было у Егора нужды в паучьих лапах.

– Заморить его и все тут.

– Эх, Бережной, Бережной! Хороший бы ты мужик, да сидит в тебе какой-то червячок, не

пойму я...

Синяков поднял с травы Егорову кепку, нахлобучил на лохматую голову, прижал

ладонью.

– Пойдем-ка домой, хватит, поспорили... Ты вот что, на меня можешь сердиться или нет,

а я тебе правду-матку режу, потому добра тебе хочу. Подумай и насчет паука-кулака и насчет

подкулачника...

– Подумаю, – согласился Егор, – подумаю. Только как же у тебя выходит, председатель,

не соображу: кулаков ты порешить хочешь, храбрости хватает, а у своей Анфисы по

крашеному полу на носочках танцуешь. Кулак-то ведь не Анфиса...

Синяков захохотал так, что в чаще березняка тяжело захлопала крыльями вспугнутая

птица.

– Что верно, то верно. Анфиса не кулак, а того и гляди, ещё похуже будет...

3

Славное на севере бабье лето с его сухими солнечными днями, с его теплыми ночами,

такими темиыми, что кажется; будто ты потерял глаза. За эти ночи и любо оно парням и

девушкам. До глухой полуночи звенят голосистые песни где-нибудь за гумнами у ближней

околицы. Взвизгивают тальянки, раздаётся смех. Но особенную прелесть ночей бабьего лета

составляет старый обычай веять бабку. Митя очень его любил. Недаром он приехал домой к

той поре, когда парни один другому весть подают: костра готова, сегодня будем бабку веять.

Ах, какое это удовольствие – веять бабку! Лишь глянут с неба ядреные звезды, на

верхнем урочище вокруг огромной копны замелькают смутные тени, порой слышится смех,

негромкие голоса. Несведущему человеку покажется странным такое оживление в пустом

поле темным вечером вокруг какой-то кучи соломы ли, мякины ли. Но в Сосновке все знают,

что там собралась нынче молодежь веять бабку. И не мякина, не солома тут возвышается

рыхлым ворохом, а сухая льняная костра. У каждого парня в руках длинный стяг. Окружив

ворох, парни подсовывают концы стягов под его основание.

– Давай, Паша, действуй!

Паша наклонился, чиркнул спичку, пересохшая костра вспыхнула, и весь ворох вмиг

охватило пламя. Темень раздвинулась. В мятущем свете вокруг запестрели полушалки девчат,

стоящих поодаль в ночном хороводе. Парни ждут, когда костра разгорится сильнее. Наконец,

Паша командует:

– Раз, два – взяли!

Парни напряглись и враз вскинули весь ворох на концах кольев. Будто огромная шапка,

подброшенная богатырем, он взвился ввысь. Мгновение над полем пламенеет огненный

столб. Потом расширенная его вершина ослепительно вспыхивает и, рассыпаясь в воздухе

мириадами ярких искр, гаснет. Тьма сгущается до предела. И тогда такой же пламенный

столб возникает на холме за рекой, затем на поле у Погоста, потом взвивается искристый

веер над кромкой леса за мельницей. И снова звучит команда:

– Раз, два – взяли!

И пылающий гриб опять вырастет над полем. И ответ за рекой не замедлит. И у Погоста,

и за мельницей, и в разных местах по всей округе поднимаются сияющие столбы.

А в деревнях стар и млад – все прилипли к окнам, ахают, кричат, радуются.

– Бабку веют! Бабку веют!

И сегодня в ночь сосновские ребята собираются веять бабку. Мальчишка везет на поле

воз костры от бань. Навстречу ему позванивая колокольчиками, железными дребезгливыми

боталами, лениво тянется отъевшееся на открытых ныне для него лугах коровье стадо.

Коровы мычат по-осеннему протяжно, жалостливо. Бунчит красно-пестрый бугай, взрывает

землю копытом и, кося глазом, угрожающе наставляет рога. Он не знает, видать по всему, что

рога-то спилены и совсем нестрашны.

Мальчишке хочется подразнить свирепого быка. Он легко скатывается с коня и длинной

вицей размахивает перед самым носом животного. Бугай сначала озадаченно

останавливается, а затем, с силой вздохнув и выдохнув воздух, рявкает, устремляясь на

мальца. Тот со смехом отпрыгнул. Бык на него. Парень ударил быка вицей по морде. Тут уж

окончательно рассвирепевший бугай взревел так, что, услышав рев, Егор поспешил к окну.

– Что там такое?

А в это время бык, наступая на паренька, загонял его в узкий проход между изгородями.

Малец закричал, растерянно замахал руками, не зная, куда сунуться. Егор выскочил на улицу,

кинулся к воротам, чтобы, открыв их, пропустить парня. Бык, увидя перед собой нового

противника, сперва опешил, но тут же перешел в атаку. Егор не успел опомниться, как

оказался между остатками мощных рогов. Раздумывать было некогда, иначе бык сомнет и

раздавит. Ухватясь за култышки рогов, Егор напряжением сил остановил свирепого зверя.

Бык храпел, мотал головой, силясь вырваться, но Егорова хватка оказалась мертвой. Оба – и

бык и человек – застыли в неимоверном напряжении. Из деревни бежал народ, кто с метлой,

кто с палкой, кто с ременным кнутом. Но ни кнут, ни палка помочь не могли. Все зависело от

того, кто дольше выдержит. Егор понимал, что ему не выстоять против быка. Он озирался,

ища выхода. Рад бы отпрыгнуть, да некуда – с боков изгородь, сзади стена черной бани.

Остается осилить быка. Но разве хватит человеческой силы, чтобы свернуть могучую шею

разъяренного животного! Бык тряхнул головой, поднял в воздух Егора и с маху бросил его на

землю. Толпа ахнула. Казалось, всё кончено Параня взвыла, закрыв лицо руками. Но Егор

изловчился, оказался на ногах, схватил камень и ударил быка выше переносицы. Тот взревел

и закачался. Егор ударил ещё раз. Бугай опустился на колени и тяжело рухнул на бок.

Митя прибежал к месту происшествия тогда, когда Егор, обтирая разодранной рубахой

кровь с лица, припадая на левую ногу, шагал к дому.

– Ничего, поборолся, – прохрипел он.

Митя увидел в толпе Макору. По её бумажному лицу он понял всё. Ничего ей не сказал.

Она прошла мимо, не заметив его.

В тот вечер бабку не веяли.

Глава четырнадцатая

ОДИНОЧЕСТВО ЕГОРА БЕРЕЖНОГО

1

Неделю после единоборства с быком Егору пришлось вылежать на полатях.

Поврежденная нога разболелась, и ходить он не мог. Вынужденное безделье угнетало, а дума,

неотвязная, тяжелая, была одна: как дальше? Егор чувствовал, что он одинок. Жена заглянет,

подаст миску щей, жбан квасу, поправит одеяло, а ему всё равно, что она заглянула на полати,