дядюшку?

Мать рассердилась.

– Много ты понимаешь! Обработал... Парню счастье подфартило. Гляди-ко, ему уж скоро

третий десяток сполнится, а всё не женат. Так и на всю жизнь холостяком не мудрено

остаться. А он эку девку отхватил! Чуть помоложе бы, и тебе в невесты не худо...

– Мечтал о такой. Не можешь ли, матушка, присватать похожую?

– Ну-ну, не насмехайся над матерью. Знаю тебя! Тебе бы чики-брики на высоких

каблучках. Смотри, парень, в крестьянском деле такая неподходяща.

– А как же! Каблучки – самое главное.

Митя подошел к матери, взял её за плечи.

– Да что ты, мама, женить меня собралась? Рановато вроде. Дай-ка мы с тобой хоть

поздороваемся как следует. .

Он обнял и поцеловал мать. Та расчувствовалась, всплакнула, засуетилась.

– Ты поешь с дороги-то. Соберу я тебе. Наголодался, поди, в чужих людях.

Сын не дал матери убрать со стола отцову рубаху.

– Сытехонек я, мама. И чужие люди добрые бывают. Пойду лучше дядюшку навещу,

поздравлю его.

3

В Егоровой избе шло великое мытье. Полдюжины соседок, заткнув подолы за пояс,

сверкая голыми икрами, взобрались на высокие помосты и натирали потолочины, матицу и

стены голиками с дресвой. Их шутки и смех гулко раздавались в просторной избе,

освобожденной от мягкой рухляди. Заметив Митю, соседки обсыпали его дресвой.

– Не подглядывай, бесстыдник!

Митя проворно захлопнул дверь. С повети выглянул Егор.

– Что, попало?

– Стыдливые скромницы, что с них возьмешь, – смеясь ответил Митя. – Здравствуй,

дядюшка. Поздравить тебя пришел.

Дядин вид, смущенно-виноватый, развеселил племянника. Он степенно раскланялся.

– Любовь да совет на сотню лет.

Егор недоверчиво покосился на него.

– Спасибо, ежели не шутишь.

– Вот тебе раз! До шуток ли. Как это ты, дядюшка, столь круто завернул, что и одуматься

некогда?

Пряча глаза, Егор взялся за кисет.

– Когда-нибудь да всё равно придет пора.

– То верно.

Помолчали. Егор спросил:

– Как поездилось?

Митя ответил:

– Неплохо.

Опять помолчали. Дядя не выдержал, повернулся прямо к племяннику, держа цигарку в

больших ладонях, чтобы искра не упала на сено или в мякину, раструшенную по повети.

– Так приходи, Митяш, на свадьбу. Твое место на передней лавке.

– Спасибо, дядюшка.

Нет, не хватило у Мити духу начать разговор про невесту. Стоит ли лезть не в свое дело?

Дядюшка не мальчик, своя голова на плечах. Поговорили о предстоящей свадьбе: наварено ли

пиво да много ли, сколько гостей будет позвано, в какой день начнется пир, кто дружками,

кто сватом. Будто между прочим, намекнул Митя и на приданое. И тут дядя помутнел

взглядом, сник.

– Ты что? Не думаешь ли, будто за приданым я погнался? – спросил он глухо, глядя в

угол сеновала.

Растер в пальцах потухшую цигарку, приклонился к самому Митиному лицу.

– Скажу я тебе, Митяш, не утаю: против сердца женюсь. Знаю, что надеваю на шею

хомут, а иначе не могу. Извела она меня...

Он споткнулся, посмотрел на Митю отсутствующим взором, выдавил из горла:

– Макора-та.. извела...

Митя не сдержался.

– Не Макора тебя, а ты её извел. Она к тебе всей душой, а ты, прости за прямоту, в назем

от неё лезешь. В лесу начудачил, со святошей снюхался, в Ефимкиного подручного

превратился. Вместе с этим хитрованом мужиков надуваете кожевенными махинациями. Ну

и что? Она не знает, думаешь, всего этого? Ей безразлично, кто у неё муж – добрый ли

человек, или чудотворная хапуга...

Егор слушал эти резкие слова с широко открытыми глазами. Они его оглушили так, как

не оглушил бы, пожалуй, удар березовой кувалдой, которой бьют быков. А Митя хлестал и

хлестал, называя дядюшку и кулацким прихлебалой, и собственником-жадюгой, и чуть не

гидрой контрреволюции. Егор остолбенело слушал и только, когда прозвучало слово гидра,

взял племянника тихонько за плечи и чуть приподнял.

– Митяш, чего ты говоришь-то, одумайся...

– Это тебе, а не мне одумываться надо, – запальчиво отрезал племянник.

– А может, ты и прав, – вздохнул Егор, – может, и прав, да уж поздно вертаться...

Он опустил Митю и зашагал от него, большой, тяжелый. Мостовины взвоза скрипели и

гнулись под его ногой. Митя пожал плечами и вышел вслед за ним.

4

Свадьба была громкой и веселой. Сколько лагунов пива выпито – никто не считал.

Козырем ходили все, начиная от посажённого отца: и дружки, и сваты, женихова и невестина

родня, и любой из соседей, пусть званый либо незваный, кто пришел из любопытства или

пображничать на даровщину. Невеста сидела довольнешенькая, пышная, со щеками, будто

две сочные свеклы. Жених временами хмурился, попадал рукой вместо рыбного пирога в

блюдо с киселем. Но на это никто не дивился: перебрал малость жених, велика ли беда. За

первым столом сидели два батюшки – свой и пустынский, а промеж них сама Платонида,

сменившая по такому торжественному случаю черную одежду на белую. Она не пила, а

только прикладывала финифтяную стопку к тонким тубам, но на впалых её щеках всё же

заиграла слабая краска. Платонида не кричала «горько», сидела, словно проглотив аршин, и

лишь время от времени истово благословляла новобрачных костлявой рукой. Отец Сергий

пил без меры, шумел без удержу, лихо отплясывал вприсядку, на ходу тиская хмельных баб и

говоря им скабрезности, от которых те взвизгивали. Зато отец Евстолий выпивал сдержанно,

закусывал благочинно, а захмелев, сидел пригорюнясь, склонив лысую голову набочок. Его

попадья – баба ростом чуть не вдвое выше своего кругленького супруга, ширококостная и

мужикообразная – упилась зело и всё плакала, всё плакала, не утирая слез.

Митя не пошел на свадьбу. Он лежал на полатях и зажимал уши ладонями, накладывал

на голову подушки, чтобы не слышать свадебных пьяных криков, разгульных песен,

могучего топота мужицких сапог, от которого не только плотные половицы, а и земля ходила

ходуном.

Гуляли до рассвета. Утром, когда жених направился к колодцу умыться, дружки по

обычаю поджидали его, притаившись за углами, чтобы окатить холодной водой из ведер. Но

жених оказался не промах. Он выбил ведра из рук дружек, схватил полный ушат воды и

окатил их обоих с ног до головы. Гости с восторженными криками подхватили жениха под

руки, осыпали его хмелем. Словом, свадьба удалась. А Макора... Что ж Макора! Ее подушки

никто не видел; какая она была в ту ночь, мокрая или нет, неизвестно. А утром Макора ушла

мять лен и стучала мялкой весь день до потемок.

Глава одиннадцатая

БЕРЕЖНОЙ СТОИТ НА РАСПУТЬЕ

1

В кожевне работали от темна до темна. Бережной и ещё трое мужиков мяли кожи,

стругали мездру, не разгибая спин. Сам Ефим Маркович не уходил из амбара ни на час.

Торопились разделаться с кожами до заморозков. Даже и спали тут же, в избушке мельника,

трухлявой, кособокой, но всё-таки укрывающей от ночной мокрети и осенних стылых ветров.

Ужинали при свете лампадки, что теплилась перед закопченным образом то ли Николая-

угодника, то ли Пантелеймона-целителя. Под слоем копоти трудно было разобрать, кто там

изображен. Ели торопливо, молча, каждый своё, извлекаемое из лукошка, из корзинки, из

берестяного кузова.

– Гутен морген, гутен таг!

В распахнутой двери показался Харлам Леденцов. Он любил щеголять вывезенными из

германского плена, уцелевшими в памяти немецкими словами.

– Рутен морген, гутен таг – бьют по морде, бьют и так, – балагурил Харлам, строя при

этом уморительные рожи. Оскаленные крупные зубы блестели в темноте, над ними прыгала

бабочка усов. Курчавая шевелюра отливала медью. Схватив еловый чурбак, Харлам