Егор делает несколько шагов дальше и не выдерживает, вернувшись, догоняет Макору.

Хочет сказать хоть что-нибудь, а слова подобрать не может. Идет молча рядом. Макора

ускоряет шаги.

– Такая, значит, судьба, Макора Тихоновна? – говорит Егор.

– Что ж, Егор Павлович, поздравляю, – отвечает Макора.

– Ты сама виновата...

– Наверно, виновата...

– Я к тебе был всей душой.

Макора остановилась, взметнула ресницами. Егору стало жарко, он располил ворот

рубахи.

– Егор Павлович, ты женись, не укоряй себя, – сказала Макора твердо. – Насильно

милому не быть. Забудь всё. Будто встретились вот так и разойдемся...

Она поклонилась, хотела идти. Егор остановил её.

– Скажи хоть напоследок, почему ты...

– Хорошо, скажу. Я ошибалась в тебе, Егор, думала, у тебя широкая душа... А ты такой...

такой...

Егор ждал. Макора с минуту стояла, прижав ладонь к груди, потом выпалила:

– Единоличник...

Егор ничего не понял, так и остался стоять столбом.

Глава десятая

ВЕСЁЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ

1

Митя вернулся из очередной поездки с кинопередвижкой по дальним сельсоветам.

Худой, черный от загара, он был полон впечатлений. И не так уж широка округа, по которой

он колесил, все названия сел и деревушек знакомые с детства – Овсянка и Залисье, Учка и

Мотовилиха, Зеленино и Верхотурье. Но одно дело слышишь названия, другое дело видишь

село и его людей собственными глазами. Вот Учка – глухой заброшенный край, куда даже

письма с трудом доходят. Митя помнит, как в детские годы он вместе со сверстниками,

завидев идущих в город учецких баб, с тайным умыслом спрашивал их:

– Бабоньки, откуда вы?

– С Учки, с Учки мы, милый, – отвечали бабы, не ожидая подвоха.

А ребятам того и надо.

– Вы сучки? А где же у вас хвостики?

Бабы ругаться, а ребятня врассыпную.

И вот Митя на Учке. Просторная школа набита битком. Слушают вступительное слово

киномеханика, затаив дыхание. Электрический свет вызывает невообразимое восхищение. А

картина буквально всех ошеломляет. Почитай, всю неделю пришлось Мите катить картину

по три-четыре раза в день. Всем хочется посмотреть, многие приходили дважды и трижды. А

были и такие, что умудрялись не пропустить ни одного сеанса. Вечером школьная сторожка,

где ночевал Митя, превращалась в склад продовольствия. Несмотря на Митины протесты,

ему несли и молоко, и яйца, и картофельные шанежки, румяные, аппетитные, и жимки,

тающие во рту, и ячменные хворосты, приятно похрустывающие на зубах. На столе не

хватило места, съестным добром заполнялся подоконник, лавки и даже койка. Митя разводил

руками.

– Что я со всей этой едой делать-то буду?

– Ешь, ешь, милый, – лукаво улыбались женщины. – Пока всё не съешь, не отпустим.

Ешь да показывай нам живые картины.

– Да у меня только одна картина. Надоест она.

– Ничего, не надоест. Показывай знай. Другой-то раз невесть когда приедешь, да и

приедешь ли... Кушай на добро здоровье.

Механику не оставалось ничего иного, как повиноваться.

Зато в Зеленино с ним случилась другая беда. Там сбил с толку всех коновал-знахарь. Он

распустил слух, что Митя – это не кто иной, как антихристов служка, и его холодный огонь –

чертова выдумка, а туманные картины – дьявольское наваждение. Митю не пустили в школу,

не нашлось ему места на ночлег во всей деревне. И уезжал он под улюлюканье ребятни,

проклятия и угрозы взрослых.

А чаще в деревнях его встречали с недоверием, подчас с насмешками, а провожая,

спрашивали, когда он снова заглянет да пусть долго не задерживается. После нескольких

поездок Митя почувствовал себя старше и взрослее. Дело не столько в том, что он больше уж

не боялся забыть обтюратор, а в том, главным образом, что стал он сживаться с народом. На

первых порах чем люднее в помещении, тем больше дрожали у механика поджилки, детали

падали из рук и самое простое вдруг выскакивало из головы, будто и не знал. Потом это

прошло. В казавшейся ранее безликой, чужой и неприязненной публике он стал ныне

находить любопытство, заинтересованность и дружбу. Теперь он уж не ограничивался

вступительным словом, а после сеансов, разобрав и прочистив аппаратуру, подолгу

разговаривал с крестьянами о новостях техники, о религии, о колхозах. И с удовольствием

замечал, что к его словам прислушиваются. В Верхотурье после беседы пятеро записались в

колхоз. В Мотовилихе молодежь потребовала создать у них комсомольскую ячейку. Впрочем,

бывали и печальные недоразумения. В Овсянке Митя прочитал женщинам газетную заметку,

в коей рекомендовалось доить коров не двумя пальцами, а всем кулаком.

– Ты уж нам покажи, сердечный, как это делается, – просили женщины, в

простосердечии своем полагая, что раз парень газеты читает и картины кажет, то всё знать и

уметь обязан, Митя не смог отказаться, пошел в хлев, надеясь, что доить коров – премудрость

не велика. Но там получился полный конфуз, корова никак не хотела подпускать его к

вымени и под конец мазнула хвостом по щеке.

– Пелагея, дай ты ему свою кофту и платок, – посоветовали женщины.

Растерянный Митя и на это согласился. Кто-то из мужиков, наблюдавших с сеновала,

предложил надеть и сарафан: без сарафана, мол, всё равно ничего не выйдет. От сарафана

Митя отказался. Но каково же было его изумление, когда корова, обнюхав кофту и платок,

подпустила механика. Но лучше уж она его боднула бы или лягнула, или совсем от него

убежала. Доберясь до вымени, Митя с ужасом почувствовал, что ничего у него не

получается: он не может выдавить из сосков ни капли молока.

Хозяйка коровы Пелагея сокрушенно ахала, подталкивая соседок под бока.

– Вот как, оказывается, кулаком-то, а мы, темные, и не знали. Глядите-ко, до чего народ

доходит!

Соседки хихикали, переговаривались. А с Мити градом катился пот. Он рад бы убежать,

да как убежишь. Помогла сердобольная старушка.

– Ну-кось, бабоньки, хватит тешиться. Стойкое ли дело мужику за коровьи титьки

дергать...

Когда Митя рассказал об этом злоключении в комсомольском райкоме, все покатились со

смеху. А строгий секретарь посоветовал:

– Ты, брат, с бухты-барахты за коровьи-то титьки не хватайся. И для титек тоже умелые

руки требуются...

2

Домой Митя приехал в бодром настроении. Ступив в избу, он недоуменно остановился

перед отцовскими праздничными нарядами. В переднем простенке висела растопыренная на

спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым

праздникам, да ещё вёснами, чтобы развесить на изгороди просушить, проветрить и убить

благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке

красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы

тикали... А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице.

Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на

столе сатиновая голубая рубаха – предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?»

– подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным

видом полушепотом сообщила:

– На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет. .

– Да кто женится?

– Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую,

справную.

– Макору?

– Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре

чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом

красна, и в дом принесет немало добра...

– Параню! – Митя свистнул и уставился на мать. – Кто же его обработал, бедного