Егор делает несколько шагов дальше и не выдерживает, вернувшись, догоняет Макору.
Хочет сказать хоть что-нибудь, а слова подобрать не может. Идет молча рядом. Макора
ускоряет шаги.
– Такая, значит, судьба, Макора Тихоновна? – говорит Егор.
– Что ж, Егор Павлович, поздравляю, – отвечает Макора.
– Ты сама виновата...
– Наверно, виновата...
– Я к тебе был всей душой.
Макора остановилась, взметнула ресницами. Егору стало жарко, он располил ворот
рубахи.
– Егор Павлович, ты женись, не укоряй себя, – сказала Макора твердо. – Насильно
милому не быть. Забудь всё. Будто встретились вот так и разойдемся...
Она поклонилась, хотела идти. Егор остановил её.
– Скажи хоть напоследок, почему ты...
– Хорошо, скажу. Я ошибалась в тебе, Егор, думала, у тебя широкая душа... А ты такой...
такой...
Егор ждал. Макора с минуту стояла, прижав ладонь к груди, потом выпалила:
– Единоличник...
Егор ничего не понял, так и остался стоять столбом.
Глава десятая
ВЕСЁЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ
1
Митя вернулся из очередной поездки с кинопередвижкой по дальним сельсоветам.
Худой, черный от загара, он был полон впечатлений. И не так уж широка округа, по которой
он колесил, все названия сел и деревушек знакомые с детства – Овсянка и Залисье, Учка и
Мотовилиха, Зеленино и Верхотурье. Но одно дело слышишь названия, другое дело видишь
село и его людей собственными глазами. Вот Учка – глухой заброшенный край, куда даже
письма с трудом доходят. Митя помнит, как в детские годы он вместе со сверстниками,
завидев идущих в город учецких баб, с тайным умыслом спрашивал их:
– Бабоньки, откуда вы?
– С Учки, с Учки мы, милый, – отвечали бабы, не ожидая подвоха.
А ребятам того и надо.
– Вы сучки? А где же у вас хвостики?
Бабы ругаться, а ребятня врассыпную.
И вот Митя на Учке. Просторная школа набита битком. Слушают вступительное слово
киномеханика, затаив дыхание. Электрический свет вызывает невообразимое восхищение. А
картина буквально всех ошеломляет. Почитай, всю неделю пришлось Мите катить картину
по три-четыре раза в день. Всем хочется посмотреть, многие приходили дважды и трижды. А
были и такие, что умудрялись не пропустить ни одного сеанса. Вечером школьная сторожка,
где ночевал Митя, превращалась в склад продовольствия. Несмотря на Митины протесты,
ему несли и молоко, и яйца, и картофельные шанежки, румяные, аппетитные, и жимки,
тающие во рту, и ячменные хворосты, приятно похрустывающие на зубах. На столе не
хватило места, съестным добром заполнялся подоконник, лавки и даже койка. Митя разводил
руками.
– Что я со всей этой едой делать-то буду?
– Ешь, ешь, милый, – лукаво улыбались женщины. – Пока всё не съешь, не отпустим.
Ешь да показывай нам живые картины.
– Да у меня только одна картина. Надоест она.
– Ничего, не надоест. Показывай знай. Другой-то раз невесть когда приедешь, да и
приедешь ли... Кушай на добро здоровье.
Механику не оставалось ничего иного, как повиноваться.
Зато в Зеленино с ним случилась другая беда. Там сбил с толку всех коновал-знахарь. Он
распустил слух, что Митя – это не кто иной, как антихристов служка, и его холодный огонь –
чертова выдумка, а туманные картины – дьявольское наваждение. Митю не пустили в школу,
не нашлось ему места на ночлег во всей деревне. И уезжал он под улюлюканье ребятни,
проклятия и угрозы взрослых.
А чаще в деревнях его встречали с недоверием, подчас с насмешками, а провожая,
спрашивали, когда он снова заглянет да пусть долго не задерживается. После нескольких
поездок Митя почувствовал себя старше и взрослее. Дело не столько в том, что он больше уж
не боялся забыть обтюратор, а в том, главным образом, что стал он сживаться с народом. На
первых порах чем люднее в помещении, тем больше дрожали у механика поджилки, детали
падали из рук и самое простое вдруг выскакивало из головы, будто и не знал. Потом это
прошло. В казавшейся ранее безликой, чужой и неприязненной публике он стал ныне
находить любопытство, заинтересованность и дружбу. Теперь он уж не ограничивался
вступительным словом, а после сеансов, разобрав и прочистив аппаратуру, подолгу
разговаривал с крестьянами о новостях техники, о религии, о колхозах. И с удовольствием
замечал, что к его словам прислушиваются. В Верхотурье после беседы пятеро записались в
колхоз. В Мотовилихе молодежь потребовала создать у них комсомольскую ячейку. Впрочем,
бывали и печальные недоразумения. В Овсянке Митя прочитал женщинам газетную заметку,
в коей рекомендовалось доить коров не двумя пальцами, а всем кулаком.
– Ты уж нам покажи, сердечный, как это делается, – просили женщины, в
простосердечии своем полагая, что раз парень газеты читает и картины кажет, то всё знать и
уметь обязан, Митя не смог отказаться, пошел в хлев, надеясь, что доить коров – премудрость
не велика. Но там получился полный конфуз, корова никак не хотела подпускать его к
вымени и под конец мазнула хвостом по щеке.
– Пелагея, дай ты ему свою кофту и платок, – посоветовали женщины.
Растерянный Митя и на это согласился. Кто-то из мужиков, наблюдавших с сеновала,
предложил надеть и сарафан: без сарафана, мол, всё равно ничего не выйдет. От сарафана
Митя отказался. Но каково же было его изумление, когда корова, обнюхав кофту и платок,
подпустила механика. Но лучше уж она его боднула бы или лягнула, или совсем от него
убежала. Доберясь до вымени, Митя с ужасом почувствовал, что ничего у него не
получается: он не может выдавить из сосков ни капли молока.
Хозяйка коровы Пелагея сокрушенно ахала, подталкивая соседок под бока.
– Вот как, оказывается, кулаком-то, а мы, темные, и не знали. Глядите-ко, до чего народ
доходит!
Соседки хихикали, переговаривались. А с Мити градом катился пот. Он рад бы убежать,
да как убежишь. Помогла сердобольная старушка.
– Ну-кось, бабоньки, хватит тешиться. Стойкое ли дело мужику за коровьи титьки
дергать...
Когда Митя рассказал об этом злоключении в комсомольском райкоме, все покатились со
смеху. А строгий секретарь посоветовал:
– Ты, брат, с бухты-барахты за коровьи-то титьки не хватайся. И для титек тоже умелые
руки требуются...
2
Домой Митя приехал в бодром настроении. Ступив в избу, он недоуменно остановился
перед отцовскими праздничными нарядами. В переднем простенке висела растопыренная на
спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым
праздникам, да ещё вёснами, чтобы развесить на изгороди просушить, проветрить и убить
благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке
красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы
тикали... А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице.
Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на
столе сатиновая голубая рубаха – предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?»
– подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным
видом полушепотом сообщила:
– На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет. .
– Да кто женится?
– Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую,
справную.
– Макору?
– Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре
чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом
красна, и в дом принесет немало добра...
– Параню! – Митя свистнул и уставился на мать. – Кто же его обработал, бедного