подставил его к столу, сел и вытащил из кармана бутылку с красной головкой. Обмяв сургуч,

он смачно ударил донышком бутылки по широкой ладони. Пробка вылетела с громким

хлопом, отскочила от потолка Ефиму Марковичу в нос. Тот крутнул головой, вызвав смех.

– Братие, пиите от нея вси. Сия есть кровь моя нового завета, – пропел густым баритоном

псаломщик, обвел глазами столешницу и продолжал в том же тоне:

– А где же у вас подходящая посуда, братие?

– Да какая же посуда, Харлам, – откликнулся, всё ещё морщась, Ефим Маркович, – на

всю-то братию по капле достанется. Пей сам, а мы тебе подмогнем, станем слюнки глотать...

– О неверные! – возгласил псаломщик и левой рукой вытащил другую бутылку. Тогда

кожевники, ухмыляясь, начали вынимать из своих лукошек, корзин, кузовов кружки, чашки,

стаканы, расставляя их рядком на столе. С особым тщанием Харлам разлил водку – всем

поровну, себе оставил на донышке в бутылке не больше и не меньше, чем другим.

– Вонмем! – рявкнул он и единым духом выплеснул содержимое из бутылки в горло.

Остальные не заставили себя ждать. Выпив, стали закусывать кто чем. Харлам, как

сморщился после глотка, так и сидел, ждал, глядя на свою братию. Никто не предложил

закуски. Тогда он провел рукавом по губам вправо и влево и крякнул:

– Эх, нету такого Христа, как в Канне Галилейской...

Пропустив по одной, собутыльники ждали по второй, но псаломщик не спешил. Он

смотрел на кожевников стеклянными глазами филина, в них отражалась зеленая лампадка.

Бережному от этого взгляда стало не по себе. Он отвернулся.

– Ничего вы, братие, не знаете, а вас решено ликвидировать как класс, – произнес

ровным голосом Леденцов и вдруг взъелся. – Чего сидите, как статуи! Вам говорю:

последние деньки доживаете.

Кожевники сначала не могли понять, всерьез он это говорит или валяет дурака. Первым

забеспокоился Ефим Маркович.

– Ты, Харлам, уж не лишнее ли перехватил? – ласково опросил он.

– Может, малость и так, – согласился псаломщик. – Тут, милый, без бутылки не

разберешься...

Он поставил бутылку на середину стола, придвинулся и наклонился к Ефиму Марковичу

так, что почти задел усиками Ефимово ухо, стал говорить гулким шепотом, слышным на всю

избу.

– В сельсовете был сегодня. Слышал про вас толковали. Мол, каюк им скоро придет.

Налогом придушить хотят. Да и твердые задания пропишут. А потом...

Он сделал выразительный жест, прижав ноготь к столешнице.

– Поняли, чада мои? Поняли, так давайте по этому поводу выпьем.

Ефим Маркович беспокойно ёрзал на лавке. Его белесые глазки совсем разошлись: один

глядел на псаломщика, а другой на Бережного.

– Да мы что? Мы же ничего, мы труженики...

Псаломщик захохотал так раскатисто, что с потолка тонкой струйкой посыпался песок.

2

Наутро Егор встал с тяжелой головой. Скребок валился из, рук. Он бросил его, сел на

груду кож, свернул толстенную цигарку. Но затянувшись раза два, кинул её, наступил

сапогом. Вышел на чистый воздух, зашагал в гору, к дому. Ефим Маркович удивился

неожиданному уходу Егора. Выглянул из дверей сарая, крикнул:

– Ты куда, Егор?

Егор не ответил. Придя домой, он не знал, за что взяться. Постругал черенок для

граблей, отложил. Принялся вить веревки – пряди никак не шли ровно, скручивались

петлями да узлами. Взял топор, вышел поправлять ворота у санника, чуть не посек ногу,

почти насквозь просадил носок у сапога. Плюнул, вернулся в избу и забрался на полати.

Параня почувствовала, что муж не в себе, молча наблюдала, как он мается, а спросить не

смела. Не очень он ласков с ней, не открывает души.

– Ты бы хоть поел, Егор, – сказала она, осторожно косясь на полати. – Рано

заваливаешься. Здоров ли?

– Как бык, – ответил Егор, но с полатей слез, почесался. – Принеси-ка капусты да

рассольцу побольше...

Параня многозначительно поджала губы, ходко побежала в погреб. Принесла целое

блюдо капусты. Свежезасоленная, она душисто пахла и похрустывала на зубах. Но поел Егор

немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул

жену в бок.

– Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет...

– Да мне показалось, занемог ты, Егорушко...

– Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.

Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул её и вышел из избы. Параня посмотрела в

окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке...

Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал дядиных шагов. Егор кашлянул.

Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед

свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя

не уходил, стоял за спиной и пыхтел.

– Митяш, я ведь к тебе...

Племянник неохотно поднял голову от книги.

– Я к тебе, – продолжал твердить Егор. – Вишь ты, незадача какая получается...

Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую

кепку.

– Стряслось что-нибудь? – встревоженно спросил Митя.

– Не стряслось, да, видать, стрясется... Чует душа... Вчера псаломщик пьяный болтал. Не

знаю, сказывать ли тебе...

Митя ощетинился.

– Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.

– Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел...

– Что ж помогать, в самом силы на десятерых, – усмехнулся Митя.

– Сила что, – развел руками Егор. – Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы

ещё тут варило.

– Так выкладывай, что у тебя, – сдался Митя.

И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.

– Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?

– Вас? – переспросил Митя. – Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец,

это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, не сдобровать.

– Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче – неуж эксплуататор этот

окаянный или нет?

– Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а всё-таки полезно.

– Вот загвоздка! – наморщил лоб Егор. – Никогда таких загадок не разгадывал... Ежели

по приданому, так вроде и туда... А по кожевне, то...

– Тоже вроде туда, – подсказал Митя. – Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких

экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка...

– Так-то так... В колхоз, говоришь... Ишь, какое дело...

Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило

проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое

привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, – не просто

Егор, а ещё эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало

своей необычностью и жестокостью. Будто молотит, молотит кто: эксплуататор,

эксплуататор... Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, всё видит...

Отвязаться надо от Ефима, леший с ним...

Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена.

Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор

накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.

– Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз...

Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал

собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.

– Эк ты, дурной, – ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду,

направляя её в ясли.

Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой

соломы, свил её жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на

двор придет», – подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть,