снова, смеется.
– Пей пива больше, брюхо будет толще...
Бережной мотает головой, отнекивается. Его уже начинает развозить. Язык заметно
заплетается.
– Нет, за прадедом Афонькой мне не угнаться, – говорит он. – И брюхом... и духом...
хиловат я. Ишь, и язык охромел.
– Да что ты, Егор Павлович, – тянет Платонида, придвигаясь ближе к гостю. – Такой
справный парень, одно загляденье. Любая девка за тобой побежит. От девок-то ведь тебе,
поди, отбою нет...
Ох, не растравляли бы лучше сердце парню! Он осоловелыми глазами уставился на
Платониду.
– Любая? Девка?..
Встал. Пошатнулся. Собрал всю силу, чтобы удержаться.
– Девка?.. Любая?..
– Да ты сядь, Егорушко, – ухватила его Платонида за рукав. – Посиди, в ногах правды
нет...
Егор послушно опустился на лавку. Платонида придвинулась к нему вплотную,
зашептала:
– Ты нам не чужой, Егорушко. Хоть и не ближний, а всё родственник. Сердце иссохло, на
тебя глядючи. И чего ты привязался к ней, к Макорке-то! Была бы хоть богата да с приданым.
А то... Да и неуж ты не видишь, светик наш, что она над тобой потому изгиляется, что
неровней тебя своим хахалям считает...
– Хахалям? Ты чего такое, Платонида, сказала?
– А то и сказала, что есть. Мало ли конюхов-то на базе в Сузёме...
С Егора слетел хмель. Он провел ладонью по лицу, будто стараясь сбросить с себя хмарь.
Отодвинулся от Платониды вдоль по лавке.
– Благодарю покорно за угощенье. Ходите к нам...
Твердо, не шатаясь, вышел. Платонида мелконько засмеялась.
– Как его оглушило. И хмель, как с гуся вода.
– Ты знаешь, какое место прищемить. Самое пущее, – хохотнул Ефим Маркович.
Платонида шикнула на него.
– Уймись! Господь-бог помогает мне, андели-хранители, честные угодники...
Глава девятая
СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ
1
Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно.
Егору до тридцати ещё далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и
хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели
оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся
Сосновка знает; о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали
Егора, кричат:
– Макорин жених! Макорин жених!
Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.
– Я вам, сопленосые...
С ребятами-то разделаться просто, да этим дела не решишь. А задумается Егор о жизни
всерьез, и тревожно становится на сердце. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги
передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду. И с парнями уж в одной ватажке
Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые.
Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что – в бобыли записаться
хочет?
Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот
экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой
лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, – и так хороша, и эдак
прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и
девок не видит.
А красавицы – и не только сосновские, но и из других смежных деревень –
посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание – та улыбкой,
эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что
деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:
– Приколдовала его Макора, девки, вот и всё...
– Так чего же тогда сама губы поджимает?
– А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям...
Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и
попреками донимала – ничто не берёт. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и
скажет:
– Почто ты, мама, горюешь. Парень – материн сынок, а мужик – женин поясок. Похожу
ещё и в парнях, голову завязать – нехитрое дело...
Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:
– Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от неё оторвешься, не
знаю. А оторвись, перестань на неё глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а
найдутся и почище её. Да и, грех сказать, люди бают: кто про неё ведает, как она там на
лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много.
Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает...
У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча
слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув,
переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь,
Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там
среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется
и медленно расходится красное пятно.
– Эк не вовремя угораздило порезаться, – сетует Егор. – Кож в Ефимовой квасильне
накопится, не перемнешь...
– Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи ещё
заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да
спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь
на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются... Спроси-ко,
буде берут, так унесешь, все лишняя копейка...
Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на
Погост.
2
У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек,
табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок,
посудачить о том, о сём, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей
махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к
рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот
один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых
бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на
ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной
сторожке водились, а ныне её заменил потребиловкин рундучок.
Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком.
Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нём.
– Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме
слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же
изгиляется, – говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. – Парня-то прямо жалко, смирный
он, работящий, не вертопрах...
– Такие чаще и попадают на удочку, – рассудил проезжий мужик из дальнего села. –
Нынешние девки что – оторви да брось. Она глаза щурит и недотрогу из себя выказывает, ты
втюришься по самые уши да ещё и выше. Она тебе чище богоматери видится, а отвернись на
часок – и такое она навытворяет, что язык не поворотится сказать.
– Макорка, она экая и есть, – перебивает мужика Фишка Мизгирёв.
Приезжий недовольно смотрит на него: юнец, а в беседу взрослых встревает. Но Фишку
строгий взгляд не остановит. Он, как ни в чем не бывало, продолжает.
– Кто её не знает, Макору? В деревне не пожилось – в лес метнулась. А там, на базе-то,
конюхи кровь с молоком, переходи, знай, от одного к другому. .
Он не успел закончить. Страшный в своей ярости, с побелевшими щеками, Егор шагнул
