закружил её так, что над лужайкой поднялся вихрь. Бабы заахали, мужики поднялись с

бревен. Макора, разрумянившаяся, с сияющими глазами, перешла в ровный и плавный пляс,

кругами уходя от Егора. А он вприсядку, сбив свою кепку набекрень, выплясывал за ней

отчаянные колена. Казалось, будто ноги его не касаются земли, летит он по воздуху, сильный

и легкий. А рядом другая пара старается не отстать в пляске от Макоры и Егора.

Плясали долго, насколько хватило удали. Последний круг делали изнеможенные,

медленно, шагом, вразвалочку. Наконец, плясуньи остановились на том месте, с которого

начали. Парни стали против них. По обычаю кавалеры вынули из карманов аккуратно

сложенные платочки и вытерли губы. То же сделали и девушки. Не прикасаясь друг к дружке

руками, они наклонились и троекратно поцеловались, чуть прикладывая губы к губам. Всё

получилось чинно и порядочно. Снова взвизгнули гармошки, новая пара девушек взмахнула

платками, новые плясуны и с наигранной ленцой вышли на поляну.

Егор заметил, что кашемировый Макорин полушалок мелькнул меж кустов. Тряхнув

тальянкой, он встал и направился в ту же сторону, к «кваснику». Родничок, пробираясь

сквозь мох и осоку, скатывался в лог и бежал дальше, говорливо булькая, набирая силы. Там,

где лог расширялся, словно раздвигая отлогими скатами веселый березняк, родниковая струя

встречалась с другой такой же и мчалась дальше уже малой речонкой. А вокруг неё мягкая

луговина лоснилась свежей зеленой отавой, на которой то тут, то там горели золотисто-

желтые – березовые и красные – осиновые листочки, сорванные ветром.

Макора остановилась, подняла березовый листок. Егор тоже остановился, взял гармонь

под мышку.

– Быстронога ты шибко, не догонишь, – сказал Егор.

– А и догонять нечего, – ответила Макора.

Парень потоптался, поискал каких-то круглых да мягких слов, не нашел и выпалил

прямо:

– На днях свататься буду. Пойдешь ли?

Макорино лицо стало строгим, безулыбчатым. Она вскинула ресницы и опустила их.

Сказала тихо, одними губами:

– Кислые кожи считать?

Егор не понял. Он шагнул к ней, даже не заметив, что тальянка, выскользнув из-под

локтя, упала в траву. Макора увернулась, со смехом указав на гармонь.

– Подними, отсыреют голоса-то...

Березовый лист, кинутый Макорой, пристал к Егорову плечу. Бережной машинально взял

лист за стебелек и крутил между пальцами. Сам глядел на тальянку, валявшуюся у ног. А

Макорин кашемировый полушалок уже мелькал за «квасником».

– Чертова девка, – пробормотал Егор, поднял тальянку и так развернул, что меха

выгнулись дугой.

На опушке леса стояла Платонида. Она, смиренно поджав, губы, с состраданием

смотрела на Егора, поклонилась ему истово, с почтением.

– Здравствуешь, Егорушко. Каково гуляешь?

Егор легонько кивнул, продолжая играть с надрывом, взахлеб. Когда он прошел,

Платонидино лицо расплылось в довольной усмешке. Шепча про себя, она мелкими

шажками пробиралась по тропке, поминутно крестясь. Увидев черную Платонидину фигуру,

девчата оборвали песню, сделали постные лица и сидели, уставясь в землю, будто самые

первые скромницы на земле. Женщины завздыхали, некоторые стали креститься. Платонида

сурово глянула на девушек, поклонилась женщинам. А ребята, не обращая внимания на

праведницу, продолжали наяривать на своих разномастных гармошках, кто во что горазд.

Самые отчаянные, будто нарочно, грянули частушку, такую забористую, что даже мужики

крякнули. Платонида пронесла свое тощее тело невозмутимо, словно её уха, прикрытого

черным платком, не коснулись крепко закрученные слова. Она только подняла руку и

благословила парней широким благочестивым крестом.

4

Перезрелая дева Параня плохо спала по ночам. Разметается на жаркой пуховой перине,

вздыхает, обнимает подушку. Жениха бы надо, а его нет и нет. И телом она крупитчата, и

лицом румяна, и в платьях ей от батьки отказу нет, и приданым стоило бы прельститься

жениху, – почему они, женихи, не видят всего этого, не замечают, трудно уразуметь. Мается

Параня ночи, грустит вечера, а и днем не сладко, когда смотрят на тебя и думают:

«Перестарком ты, девка, становишься». Того и гляди начнут величать старой девой. А кровь

девичья бурлит, и сны видятся такие, что хоть вой-кричи.

Паранина мать испробовала все извечные способы приманки женихов – попусту.

Опоздала, видать, пропустила сроки. Как дочери помочь, ума не приложишь. И надумала

мать сходить к Платониде: говорят, она божьей благодатью тронута. И верно, не успела

Паранина мать произнести три слова, Платонида сама всё ей высказала – зачем пришла и

чего хочет. Прозорливая, как есть прозорливая!

– Не убивайся попусту, молись богу да не бойся приносить ему от щедрот своих,

всевышний и поможет. Девка твоя не кривая, не хромая, не шадровитая. Найдется жених,

коли смилостивится отче наш всеблагий и всеправедный.

Платонида велела сходить Паране в ночь под четверток, после вторых петухов ко

«кваснику», зачерпнуть водички от самого дна туеском, в котором семь дней сидела мышь с

обрубленным хвостом. Эту воду Платонида освятит, даст, кому надо, попить али окропит при

удобном случае и тем присушит к Паране какого хочешь жениха.

Параня не побоялась ночи, сходила ко «кваснику», добыла водички со дна, принесла её

Платониде. Та поставила туесок перед образом Парасковы-Пятницы, прилепила к его краю

свечку, затеплила её, стала молиться, приказав и Паране встать на колени. После молитвы

Платонида отлила водички в малый стеклянный пузырек и велела при случае незаметно

брызнуть на того парня, которого хочешь присушить.

– По сердцу ли, по душе ли будет тебе, кралюшка писаная, парень видный, дородный,

работящий, сосед мой Егор Бережной? – спросила Платонида.

Параня поужималась, потеребила концы полушалка, ответила:

– Шибко гож...

И стеснительно засмеялась.

– Его и окропи святой водой родниковой, твой будет.

Сама не своя улетела Параня от Платониды, отлила дома родниковой водички в другой

пузырек и дала его матери с наказом покропить тайком на Егора Бережного. Мать поделилась

водичкой со снохой. Ой, Егор Бережной, дивиться тебе и дивиться, отчего это появляется

мокреть то на пиджаке, то на рубахе.

5

Вечером после гулянки у «квасника» Макора плакала в чуланчике на повети. А Егор

жадно тянул пиво из Платонидиной ендовы и сам удивлялся способности столько выпить за

один присест. Ефим Маркович подливал в ендову, а Платонида потчевала.

– Пей, Егорушко, ты ведь правнук Афоньке Бережному...

По рассказам деда и отца, а немножко и по личным детским впечатлениям, Егор помнил

своего прадеда. Тот жил в Емелькином Прислоне, версты за три от Сосновки. Дважды в год

гостил он у внука Павла – в день вешнего Егорья и на Успенье, осенью. Спозаранку, не

привернув, пройдет на Погост, к обедне, а уж от обедни направляется в гости. К тому

времени на подоконнике раскрытого окна у Павла приготовлено угощение: ведерный ушатик

забористого пивка. Афонька подходит к окну, говорит:

– С праздником вас, внук мой, внученька и правнуки с правнучками...

Мать из-за ушатика в окне кланяется, поёт:

– Кушай-ко на добро здоровье!

Старый берет ушат, припадает к нему и ставит обратно на подоконник только тогда, когда

посуда опустеет. Закончив питиё, Афонька крякает, разглаживает усы, кланяется.

– Благодарствую за угощеньице.

И идет восвояси. Вот как было.

Егор раздувает пену, колпаком нависающую на края ендовы.

– Ну, где мне с прадедом тягаться, с Афонькой! Слаб брюхом...

Слаб-то слаб, а в ендове остается только гуща на донышке. Ефим Маркович подливает