Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал
Егоров пай и кинул в угол.
После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце
концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры
стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.
Глава восьмая
ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ
1
Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке
– ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в
сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом,
улицезрев Платониду, крестились и на неё, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза,
Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой
водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси
ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из
сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески
масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто
вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.
Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в
преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно
поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался,
изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все
крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А
не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в раз-
мышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому
разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал
отца Евстолия.
Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного
серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал
заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони,
и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос
о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он
сказал:
– Всё от бога, Егор Павлович, всё от бога...
– Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я её, соседка...
Отец Евстолий потупил глаза.
– Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и
уподобилась...
Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а всё же слова его не остались втуне.
Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто её знает, может, она и впрямь
угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она
поняла – парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему
тихая, скорбная.
– Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю.
Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, всё пройдет, родимый...
Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам
санника1. Платонида покачала головой, благословила его спину.
2
Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено – в стогах, хлеба –
либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, ещё жаркое
и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеётся вся,
засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники
в затейливой резьбе – нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине
высокого холма, открытой со всех четырех порой. Всё видно, куда ни погляди. И всё
близехонько, рукой подать. За реку посмотришь – кресты пустынской церкви блистают ещё
не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь – железнодорожный мост, что
кружевной шарф, перекинулся через речной простор. С противоположной стороны у
подножия холма вьется крутыми петлями малая речка Лисёнка, на ней мельница с
полуразрушенной запрудой. Оттуда тянут кисловатые запахи Ефимовой кожевни. А за
мельницей у полевых ворот неширокая полянка среди ольховника да вересковых кустов. Это
– излюбленное место сельских гулянок. В праздник к полудню полянка пестра от девичьих
лазоревых платков да полушалков, цветистых сарафанов, вышитых кофт. Девушки сидят и
стоят полукругом, поют песни, покачиваясь в такт напеву, протяжные, многоголосые,
подмывающие сердце. И вдруг, изменив напев, зальются лихой частушкой, веселой и
озорной. Ребята – поодаль, кто где, небольшими группами, с гармошками. Играют не
поймешь что – писклявые голоса тульских тальянок и басовитые вятских гармошек
переплетаются в невероятной сумятице с бархатистыми голосами венских полухромок. Но
это ничего, орали бы гармони, а пляска будет.
Вот от девичьего полукружья отделяется одна, плывет павой по лужайке. В руке у неё
белый платок. С особой церемонностью она взмахивает им и легонько ударяет по плечу
приглянувшегося кавалера. Уплывает на место ровными мелкими шажками, не
1 Санник – сарай для саней и телег, часто ставится в виде пристройки к скотному двору.
покачнувшись, строгая и важная. Вслед за ней выходит её подруга и также приглашает
платком своего кавалера. Минуты две красавицы стоят рядом, ждут. Парни, будто нехотя,
встают, вразвалочку идут к своим партнершам, делают первый круг, не глядя на девиц, с
напускным безразличием. Потом подхватывают девушек под руку и начинают кружиться.
А поодаль, в тени ольшаника, сидят бабы, судачат, перемывают косточки отсутствующих
соседок, не забывая одним глазом наблюдать за молодежью, примечать и строить догадки. У
изгороди на бревнах расположились мужики, курят, тешатся побасками, одна другой солонее,
толкуют о предстоящей молотьбе, о зимнем извозе. А кругом шныряют неугомонные
ребятишки, барахтаются в кустах, лазят по изгороди, кидаются шишками. Им всюду есть
дело, они не оставят в покое ни старую елку, поднявшую над пригорком мощную
остроконечную крону, – доберутся до самой её вершины, ни глубокий родник, чистый и
студеный, вода которого так вкусна, что пил бы и пил её без конца, если бы не столь она
холодна, что ломит скулы. Вокруг родника на вересковых кустах понавешены берестяные
черпачки – подходи и пей. Они не бездействуют – на вольном воздухе, под солнцем человека
долит жажда. И во время гулянок не бывает такой минуты, чтобы кто-нибудь не склонился
над родничком. Мочажину эту издавна в народе прозвали «квасником».
3
У Егора Бережного оплетенная медью, украшенная зеркалами голосистая тальянка с
вышитым нарукавником и с многоцветными кистями. Он играет, склонив голову и отрешась
от всего мира, однообразный, всё время повторяющийся мотив. Он сам его придумал,
разучил и играет только его, другого не умеет. Так все сосновские парни. У каждого есть своя
игра, только он играет так и никто другой. Сосновских гармонистов узнают по игре.
Егор вздрогнул, когда белый платок ударил его по плечу. Тальянка в нерешительности
замолкла, но через мгновение зазвенела с новой силой. Повернув голову, Егор увидел
Макору, удаляющуюся плавным шагом. Он подождал, сколько требовалось, передал тальянку
приятелю и, не спеша, будто нехотя поднявшись, вышел на полянку. Макора улыбнулась ему
чуть заметно, одними уголками губ. Егор сделал круг, другой, подхватил Макору под руку и
