властями противно богу и на руку сатане. В одной из проповедей он убеждал верующих, что

скоро наступит кончина мира. Заметка едко высмеивала отца Сергия и заканчивалась так:

«Отец Сергий прав. Кончина мира, действительно, скоро наступит. Но это будет кончина

мира поповского». Вспомнив это, Митя улыбнулся. Поп помахал волосатым пальцем перед

Митиным носом.

– Ты должен извиниться. Слышишь, редактор? Передо мной, перед попом... А? Что? Ты

еще жидок, молокосос, против меня тягаться. Поп я, так что? Ты думаешь, у меня защиты

нет?

Сергий загнул широкие рукава лиловой рясы.

– Есть у меня защита. Сам председатель исполкома – мой племянник. Я ему написал:

«Желторотые обижают». Да... Он говорит: «Не смеют! Приму меры». Извиняйся, пока не

поздно.

Он попытался схватить Митю за ворот.

– Вы ко мне не прикасайтесь, подальше руки, – сказал Митя. – Вы пьяны и мелете

чепуху. Никто перед вами не станет извиняться.

– А! Не станет! – отец Сергий качнулся вперед, замахнулся кулаком и вдруг сник, лицо

сморщилось, он всхлипнул.

– За что вы, молодой человек, обижаете бедного попа? Что я вам сделал? Вы уж вперед

меня не трогайте. А племяннику я напишу, чтобы он не сердился на вас...

Это навязчивое упоминание попом племянника Мите показалось подозрительным.

Запугать батя хочет. Ишь, нашел племянника!

– А как его фамилия? – спросил Митя.

– Фамилия? Говоришь, фамилия...

Видно, не запомнилась бедному попу фамилия председателя исполкома, и поэтому он

рассвирепел, замахал кулаками, но задерживаться не стал, пошел в дом. С порога погрозил

Мите.

– Я тебе покажу фамилию!

Только отец Сергий исчез, появился Харлам Леденцов. Жесткая его шевелюра была

взлохмачена, глаза мутные, бабочка усов сердито взъерошена. «Этот схватит – и пискнуть не

успеешь», – подумал Митя. А Леденцов прямо к нему.

– О! Кажется, сам редактор стенной газеты...

У Мити по спине пробежал холодок, но он взял себя в руки и сколь мог твердо и даже с

вызовом ответил:

– Да, редактор.

Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой, Митя приготовился к

обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:

– Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.

Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:

– Сука он, Серега-то... С рождества в Пустыне канителюсь, а согрешил с ним проклятым.

Пойдем ругу1 собирать или за крестины там либо за похороны – станем делить, он загребает

себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не

твоё дело». А ведь я псаломщик, чин имею... Ты его прокати, прокати в газете-то... Только

про меня ни гугу. .

Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На

верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.

– Ты его покрепче... Серегу-то...

3

Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.

– Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны

расставим внизу, водосток поправить можно – воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи

будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое,

прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?

Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины,

складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил

вывороченный дверной навес. О чём он думает, Ефим Маркович не старался разгадать,

удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не

балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.

Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых

кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы,

заходили в кожевню.

– Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись

простокваши, – говорили они, посмеиваясь.

Ефим Маркович в тон им отвечал:

– Дак простокваша – коровий продукт, худо ли... Принюхаешься и, вовсе сказать, добро...

Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор,

засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой

костыльном к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к

скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.

– Кожа, она прилежания требует, – рассудительно говорили мужики. И волокли из возов

кто коровью шкуру, кто опойка2, а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца.

Подошвы из него выйдут на век без износу.

Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом

обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:

– Попробуем, что получится...

– Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? – искательно спрашивал мужик.

Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:

– Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая

канитель с ней, вовсе сказать, требуется...

– Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.

– Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.

Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.

Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со

шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, нако-

нец, не выдерживает.

– Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь...

1 Руга – плата церковному притчу за требы – зерном, яйцами, шерстью, сметаной.

2 Опоек – шкура, снятая с теленка.

Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо.

Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.

– Табачок свой, так хоть у попа стой.

Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.

– Не выйдет у тебя толковой подошвы, – говорит он сердито мужику, – свищ на свище.

Заморил быка-то...

Мужик чешет в затылке.

– Может, и выберется?..

Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру,

смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд

Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете

тихий, святыя славы...»

Егор тушит Цигарку о каблук сапога и принимается за работу.

За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные –

носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи,

на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ

русской кожи, которая охотно пьёт дёготь и не боится воды. Из неё крестьянин мастерит себе

сапоги, жене полусапожки, а на рабочую пору – в лес, на сенокос, на поле – уледи, легкие,

ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и

салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной

был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные

товары.

– Это как выходит? Непонятно что-то...

Ефим Маркович шмыгнул носом.

– Ты чего? Дают, так бери.

– Откуда кожи взялись? – сдвинул брови Егор.

– С неба попадали, – хохотнул Ефим Маркович. – Ты, Егор, всё одно, что младенец. У

хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да

себе на сапоги. Вот как.

Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.

– Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.