– А кто же их накарякал? – с ехидцей спросили из угла.
Судья виновато поморгал.
– Сам, кто... Пером оно, брат, не топором...
После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:
– Мы присудили тебе, Егор, – он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и
выговорил раздельно, по слогам, – об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?
– Чую, не глухой.
– И вперед так не делай. Понятно? Вот и весь суд.
Вот и весь суд. Но об этом суде в Сузёме разговоров было на целую зиму. Егор ходил с
опущенной головой, боялся взглянуть людям в лицо. Даже приезд Макоры не оживил его.
Макора приехала рано утром встревоженная, разыскала Егора у конюшни.
– Егорушка, что суд-то?
Бережной ответил сдержанно, суховато:
– Отбрили, как положено... Общее порицание какое-то дали. Лучше бы уж посадили в
холодную...
Макора пригорюнилась.
– Ой, Егорушко, а что же нынче будет с этим...
Она не смогла сразу выговорить незнакомое слово «порицание».
– Что будет? – переспросил Егор. – А ничего не будет. Все станут смотреть, как на
каторжника, вот и сохни...
– Какой же ты каторжник! Ты ведь хороший...
– Для кого, может, и хороший...
Егор легонько обнял Макору за плечи. Она было подалась к нему и сразу же
отстранилась, стала поправлять платок.
– А вот для тебя завсегда нехороший, – докончил Егор вздохнув.
А она уже стала такой, как всегда, – и будто ласковой, и чуть насмешливой, – протянула
руку.
– Прощевай-ко покудова, Егор. Мне некогда долго лясы точить. На склад надо ещё
завернуть, продукты все вышли на котлопункте.
Уехала. Егор стоял столбом и смотрел ей вслед.
– Вот девка! Пойми такую. Женишься, даст бог, сам не рад будешь.
Рыжко оглядывался на хозяина, словно недоумевая, чего же так долго он не садится на
сани.
4
Вечером около конюшни крутился Синяков. Он явно поджидал кого-то. Только успел
появиться Егор, Синяков подошёл к нему.
– Бережной, я к тебе. Слово сказать.
Егор не повернул головы. Он внимательно рассматривал сухую мозоль на спине Рыжка,
будто впервые её увидел. Ответил глухо:
– Говори.
Синяков тоже заинтересовался лошадиной мозолью, потрогал её пальцем.
– Сердишься, поди? – спросил он тихо и сам же ответил: – Как не сердишься. А я ведь не
по злобе...
Егор не спеша распрягал Рыжка: растянул супонь, вывернул дугу из гужей, освобождая
чересседельник, держал в руке конец оглобли.
– Ты вот что, Синяков, оправдываться тебе нечего. Тебя никто не судит. А меня уж
судили... Выдюжу как-нибудь, ладно. Только с тобой, Синяков, лучше бы нам не видеться...
Забрав сбрую, он повел Рыжка в конюшню.
Синяков постоял, подумал, для чего-то потрогал оглоблю Егоровых саней, торчащую
вверх, и пошел в поселок. Длинные полы его казакина хлопали по голенищам валенок.
Может, поэтому Синяков сильно раскачивался на ходу. Егор с сенника увидел долговязую
фигуру председателя, подумал: «Нескладно у меня выходит. Вот и этого обозлил, А зачем?
Сам ведь виноват. Была нужда уезжать из лесу. Эка сладость дома! Кто хошь будь на месте
Синякова, по головке не погладил бы. Это да...»
Егор машинально сбросил вниз охапку сена, помедлил, сбросил другую.
«А мне что – кланяться ему, пощады просить? Того недоставало! Не старый режим, а он
не волостной старшина. И я не верноподданный...»
Егор набрал еще охапку сена, стал спускаться по лестнице.
«Ишь, как получается – заколдованный круг. И не разберешься. Ну да ладно, что было, то
было, обратно не вернешь...»
Аккуратно сложив сено в ясли Рыжка, Бережной подмел голиком вокруг сенника, припёр
дверь в конюшню колышком. Опять взглянул на поселковую улицу. Синякова там уже не бы-
ло. На сугробы поперек свежемятой дороги падали желтые полосы света из барачных окон.
Трусящая рысью вдоль улицы лошадь с дровнями то ныряла в сутемень, то появлялась на
свету.
– Поздно уж стало, – вздохнул Егор, постоял около угла конюшни и направился в барак.
Глава седьмая
ТАЙНЫ КОЖЕВЕННОГО РЕМЕСЛА
1
Весной Егор вернулся из Сузёма. Приехал домой и Митя. Умывшись и причесав
непослушные вихры, он сидит на лавке у стола, довольный первой поездкой по деревням.
Рассказывает о своих впечатлениях. Ему приятно, что домашние нынче относятся к нему по-
иному. Вот и дядя Егор сидит напротив, с другой стороны стола, и смотрит на племянника
уважительно, уж не как на мальчишку, а как на взрослого и стоящего человека. Митя
старается держать себя солидно, с достоинством, положенным механику. Стремясь
выражаться проще и доступнее, он снова и снова рассказывает дяде о принципах действия
киноаппарата. Ничего в нём нет ни волшебного, ни таинственного, а всё основано на законах
механики и оптики. Егор понимает премудрости киномеханики не очень, но делает вид, что
понимает. И под конец все подытоживает одной фразой.
– Удивление какое! Выдумают же...
Помолчали. В избе тихо. Только негромко посапывает Митина мать в закутке да за
печкой шелестят тараканы на стене.
Егор снял со спицы свою шапку, но не надел, а мял в руке. Видно, хотел что-то сказать,
да не решался. Митя вопросительно посмотрел на дядю.
– Митюша, ты мне дай-ко совет,–сказал Егор, опустив глаза. – Как ты думаешь, стоящее
заделье кожи дубить?
– Кожи? – Митя явно озадачен. – Я, дядя, в кожах не разбираюсь. Всякая работа...
– Вот ежели я чан заведу, буду шкуры квасить и кожье выделывать...
– Да ты умеешь ли?
Егор мнется, теребит мочку уха.
– Научусь...
Митя смотрит на дядю и начинает понимать, откуда дует ветер. Он кивает головой.
– Научиться всему можно. Что ж, если ты пойдешь в колхоз, там кожевенное дело
наладишь, неплохо будет. Крестьянам кожи нужны. Думаю, мысль правильная, – говорит
Митя, постукивая пальцами по столу.
– Так... Ну ладно, посмотрим...
Егор натягивает шапку, встает.
– Ты завтра в потребилку хотел идти, – говорит Митя, провожая дядю. – Пойдешь, так
кликни, мне тоже надо, керосину у матери не стало.
2
Племянник с дядей идут по селу мимо поповского дома. Там слышатся песни, пьяные
выкрики, топот.
– Ишь, батя празднует, – усмехается Егор и останавливается, заслышав стук в раму. –
Нам, что ли, стучат?
С крыльца скатывается отец Евстолий, круглый, наливной, как яблоко, немножко под
хмельком.
– Егор Павлович, зайди ко мне, милости прошу.
Бережной разводит рукой, в которой держит керосиновый бачок на веревочке.
– Благодарствую, отец Евстолий. Видишь, я в лавку отправился.
– Ничего, ничего, ты уж зайди, не куражься. Не обижай отставного попа...
Егор вопросительно смотрит на племянника. Тот чуть заметно пожимает плечами.
– И вы, молодой человек, зашли бы, – кланяется поп. – Я зла на вас не несу, понимаю...
– Нет, спасибо, – с достоинством отвечает Митя. – А ты, дядя, если хочешь, иди, я
подожду у крыльца.
Дядя ушел. Митя стоит в сенях, поеживаясь от холода. Вдруг дверь распахивается – и
появляется ражий детина с глазами навыкате, с мокрой реденькой бороденкой, в которой
застряли крошки и кусочки рыбы. «Да ведь это пустынский поп Сергий», – узнает Митя, и
ему становится не по себе. Поп пьян и шатается. Подходит к Мите, покачнувшись, опирается
на его плечо, смотрит в упор.
– Вы, что ли, редактор стенгазеты? Да?
– Да, – отвечает Митя, пытаясь отстраниться.
– А я поп Сергий, которого ты прохватил. Чуешь? Тот самый поп...
Мите вспомнилась заметка. В ней пустынский пастушонок писал, что их грубый и
хамовитый пастырь не скрывает своей неприязни к советской власти. В проповедях с
церковного амвона он ругмя ругает нынешние порядки, утверждая, что всё проводимое
