подоспело обеденное. Егору еле нашлось место с краю лавки. Макора носилась, как

угорелая, стараясь всем подать обед вовремя. Лесорубы бодро покрикивали на неё,

поторапливая.

– Ой, Макора, спать не надо. Душа пищи просит.

– Поспешай, девонька, жениха хорошего найдем.

Макора добродушно огрызалась. Она знала, что лесорубы торопят её в шутку, так, от

доброго сердца. Заметив Бережного, Макора изменилась в лице. Молча подала ему миску

щей, принесла порцию жареной картошки. Улучив момент, наклонилась к нему, прошептала:

– Что ты, Егор, наделал! Тебя хотят под суд отдать.

– Меня? Под суд? – изумился Егор. – Ты, девка, в уме ли? За что под суд, я тебя ещё не

убил...

– Меня бы убил, так легче было, дурной... Там на тебя Синяков зуб точит.

– Угомонись. И Синякову я ещё бока не наломал, не за что судить. Вот наломаю, тогда

пущай...

И хоть считал Егор слова Макоры девичьей пустобайкой, а всё же пока ехал от

котлопункта до Сузёма, сердце беспокоилось. И оказалось, что не впустую. Едва он зашел в

барак, ему сообщили, что уж на дверях столовки объявление вывешено: Бережного завтра

судить будут. А тут появился и Синяков. Он поздоровался с Егором, однако руки не подал.

– Так что, товарищ председатель, соседей судить принялся? – спросил Егор, сузив глаза.

Синяков сел рядом на нары, поковырял зачем-то задоринку на доске, понюхал

прозрачную смолку, приставшую к ногтю.

– Соседей ли, не соседей ли, разбирать в таком деле не приходится. Заварил кашу, так

расхлебывай.

– Вот так каша, скажи на милость! Домой съездить нельзя стало. Я тебе не продавался,

ты меня не покупал – и квиты. Вот тебе весь суд.

– Нет, не весь, Егор...

Бережной, по-бычьи нагнув голову, глухо спросил:

– Всерьез судить будете?

– Будем.

2

Назавтра к вечеру в барак, где поселился Егор, собрались лесорубы. В конце барака

поставили стол, покрытый старыми газетами. Синяков встал у края столешницы.

– Граждане, давайте выберем суд.

Люди запереглядывались, барак наполнился гулом. Послышались негромкие выкрики.

– Самим и суд выбирать?

– А чего зевать, с руки разделка...

Синяков постучал по горлышку глиняного кувшина.

– Тишину прошу соблюдать, граждане. Товарищеский суд выбирать будем, свой, значит...

Называйте кого...

Выбрали трех лесорубов. Они не без смущения уселись за стол. Долго спорили, кому

быть председателем. Наконец, договорились. Выбранный председателем встал, неловко

улыбнулся и, спохватись, погасил улыбку, произнес:

– Так что, граждане, начнем. Дело мы сегодня будем разбирать Бережного. Егор, где ты?

Встань-кось...

Егор приподнялся на нарах, как-то боком, в полуоборот повернулся к судье.

– Тут я, никуда не денусь...

– Ну, так сиди, – согласился судья, потом что-то посоображал, поморгал глазами. – Давай

лучше подойди сюда, на подсудимую скамью. Про твою вину вот Синяков прочитает. Читай,

гражданин председатель...

Синяков встал лицом к судьям, но так, чтобы могли его слышать и все лесорубы в бараке,

развязал тесемочки у коричневой папки, достал бумагу, откашлялся. Народ притих.

– В дни поповско-кулацкого рождества, когда все лесорубы как бедняки, так и середняки,

единодушно решили не выезжать из лесу и ударной работой показать, что они порвали с

опиумом для народа, только подкулачники могли без зазрения совести смотаться домой и там

гулять, тем самым играя на руку классовому врагу...

Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень

гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним

уехало еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А

ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может

повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой...»

Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:

– Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?

Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.

– Да ведь считай не считай – все равно виноватый, – тусклым голосом промямлил он.

– Стало, виноватый? – строго переспросил судья.

– Так уж...

– Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.

– Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут...

– Да кулаки-то и не думали уезжать, – крикнул кто-то в конце барака. – Они все в лесу

хрястали.

Синяков не выдержал.

– Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя

и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.

Судья постучал о столешницу.

– Ты подожди, Синяков. Ты своё доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово

дать, граждане?

К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость,

расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.

– Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а

Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь

мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На

работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит...

Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу

протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо

горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.

– Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из

этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-

оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой – будто и белый.

Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения...

Правильно я говорю, ребята?

Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум

послышался голос.

– Во имя отца и сына и святого духа...

От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его

искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и

сказал, ни к кому не обращаясь:

– Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь,

тебя судят...

Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть

вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.

– Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь,

спросись.

– Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против

бога судить, ты ведь крещеный.

Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на

судью, очищая широкую бороду от куржевины.

Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь,

рассердился.

– Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за

нарушение общего постановления. Понятно тебе?

– Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не

послушаете...

– Давай, Семён Бычихин, в другом месте советуй, – хлопнул судья ладонью о

столешницу. – Будет кто ещё говорить?

– Чего говорить, и так ясно, – ответили из угла.

– Тогда, устроим перерыв. Суд будет советоваться, – сказал судья.

3

Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом.

Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам,

но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.

– Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули...