Юлиан никогда не тянул на хорошиста. Ему с трудом давался счет, при письме он допускал ошибки, на большинстве уроков скучал до изнеможения. Учителя отыгрывались на нем, срывая свою злость, — ведь к брату не подкопаешься. Однажды ни с того ни с сего биологичка оставила его после уроков; рабочие на улице шумели, за окном летали вороны, а с футбольного поля доносились крики; в тот день он впервые открыл Спинозу. И хотя не понял ни слова, но совершенно невозмутимый тон повествования, на диво учтивая надменность предложений, каждое из которых, словно произнесенное под высокими сводами, отзывалось эхом в голове, — все это произвело на Юлиана колоссальное впечатление. Он читал о субстанции и атрибутах, о взаимно ограничивающих друг друга модусах и вдруг почувствовал слезы, но объяснялось это просто — слабые глаза. В последнее время все чаще и чаще подтверждалась зыбкость окружающего мира; стаканы и чашки ускользали прямо из-под носа, дверные ручки норовили избежать его прикосновения, а буквы из-за своих вывертов вводили в заблуждение относительно их истинной природы. Врач заставил Юлиана смотреть в аппарат, меняя линзу за линзой и монотонно спрашивая: «Что-нибудь видишь? Ну? Что-нибудь видишь?» Так появились первые очки. Он отправился в школу, и Петер Больберг сразу же сбил их метким ударом мяча; Юлиан получил новые: более дешевые и сидевшие немного криво. Он дочитал «Этику» Спинозы до конца и начал сначала. Там непрерывно что-то доказывалось, внятно и неопровержимо, вот только он никак не мог разобраться; пришлось перелопатить море справочников, но все представлялось еще более запутанным и некоторым образом от него, Юлиана, отстраненным, как чужой разговор, не предназначенный для его ушей. Он вгрызался в текст снова и снова, по-прежнему ни крупицы не понимая. И взял книгу с собой на каникулы.
Отец, постоянно твердивший о «мерах по спасению», снял домик в горах. Тот прижимался к каменистому склону, кровлю покрывала вековая дрань, под которой квартировали крохотные паучки, заползавшие ночью внутрь. Если включался свет, то в какую-то долю секунды Юлиан успевал-таки увидеть их краем глаза. Он делил комнату с Паулем, прислушиваясь по ночам к его дыханию, ворочался с боку на бок и впервые мутился бессонницей. Так проходили часы; месяц в окне карабкался по теням гор. Случайные картинки, бессвязные слова, вырванные из рекламы обрывки фраз, мелодии из телевизора и скучные лица актеров: трескучий бег сознания на холостом ходу, неутомимо себя же подгонявшего. Юлиан впервые прочувствовал разницу между собой и хранившимися в памяти голосами, образами и звуками и даже между собственными мыслями. Он закрывал глаза, снова открывал, обнаруживая, что уже светло и, значит, он все-таки спал. В оцепенении садился в кровати. Братова уже пустовала: белье гладкое, словно на нем никто не лежал.
Днем Пауль рассиживал на балконе, зевая и враждебно поглядывая на солнце, словно не мог дождаться, когда оно скроется, а Юлиан читал «Этику». Он до сих пор ничегошеньки не понимал, кроме, пожалуй, одного: все едино и вместе с тем как бы и нет; свобода призрачна и вместе с тем как бы реальна, ибо суть ее — в осознании этой призрачности. Однажды он взял велосипед, втащил его на гору, сел и оттолкнулся. Пауль, засунув руки в карманы, плелся следом. Сначала он ехал медленно, потом, набирая скорость, все чаще чувствовал неровности земли и то, что вот-вот загремит, нет, не сейчас, и каждая секунда, не сейчас, означала триумф равновесия, не сейчас, и хотелось кричать от радости. И вдруг склон оборвался, и на мгновение небо оказалось внизу, а трава наверху, и самолет застыл во влажной синеве. Потом все осталось позади, он лежал и с удивлением ощущал, что даже настоящее — содранный локоть, стебельки перед самым носом и самолет в его поле зрения — оборачивалось прошлым. С вершины холма раздался смех Пауля.
«Меры по спасению» не увенчались успехом. На обратном пути родители не проронили друг с другом ни слова, отец молча сидел за рулем, мать сосредоточенно всматривалась в карту, которую за всю дорогу ни разу не отложила, а Пауль, наморщив лоб, рисовал на каком-то листке человечков, отбрасывавших длинные тени.
Через неделю отец упаковал чемоданы. Собираясь оттащить их в коридор, споткнулся, упал с лестницы да так и остался лежать с красным лицом и страшно вывернутой ногой. Один из чемоданов открылся, и его содержимое разлетелось по полу: рубашки, нижнее белье, бритва, несколько пар обуви. Отец лежал, недоуменно озираясь по сторонам, почти с любопытством, раскрыв рот и беззвучно шевеля губами. Схватил башмак, повертел в руке, словно никогда не видел, и снова отложил. Мать спустилась по лестнице, подошла к телефону и стала искать номер «скорой». Но не нашла; отец тоже не мог вспомнить.
— А вы что, в школе не проходили такого?
— Проходили, — ответил Юлиан, — наверняка!
Но Юлиан забыл его напрочь. Отец давал указания, где могла лежать кожаная книжечка, в которой записаны важные телефоны; мать шарила по всем углам, а Юлиан стоял тут же и глядел исподлобья. Наконец книжка нашлась, и мама набрала номер, не туда попала, извинилась, набрала снова, сказала: «Сломана нога, совершенно верно, сломана, выглядит не очень», отец затряс головой, стараясь не смотреть на сына. Пока ждали «скорую», мать заново собрала чемодан, сложила рубашки, башмаки по паре завернула в газету. Юлиан примостился на ступеньках. Отец закрыл глаза, его губы по-прежнему шевелились, и нестерпимо хотелось узнать, что же он там говорил. Только через сорок минут белая машина остановилась у дверей, без сирен и синей мигалки, два дородных молодца уложили отца на носилки; один, расплываясь в улыбке, таращился на потолок, будто нашел там что-то интересное, другой кусал губы и надувал щеки.
— Я пришлю за чемоданами! — еще сказал отец. Санитар посмотрел на Юлиана, подмигнул и козырнул в знак приветствия.
— Ты уже знаешь, — спросил Пауль, — кем хочешь стать потом?
— Потом?
Пауль вздохнул:
— После школы.
— Не знаю. — Юлиан пожал плечами. — Да, собственно, никем.
— Тогда тебе повезло, ты и так никто. — Пауль засмеялся, а Юлиан, глядя на брата, пытался понять, что тот имел в виду. — Но не думай, что провалишься на экзаменах. И не надейся. Уж об этом я позабочусь.
Так оно и случилось, Пауль действительно помог ему с математикой. Каждый день после обеда они оставались за столом, Юлиан никогда не проводил с братом столько времени.
— Числа. Когда ты решаешь пример, с ними что-то происходит. Просто последи, остальное образуется само собой! Это их жизнь, другой у чисел нет, и она целиком и полностью в твоих руках, только в твоих.
И, удивительное дело, наставления брата помогли. Юлиан закончил школу, выдержал экзамены и стал ходить на лекции. И если честно — ему даже нравилось: он рассеянно строчил в разлинованных блокнотах, грыз карандаш и думал, что с таким же успехом мог бы сидеть где-нибудь в другом месте, необязательно здесь, перед рядами затылков, в потрепанной полднем аудитории, внимая дрожащему и тоскливому голосу профессора Кронензойлера, который вещал о комментариях Ветеринга к паскалевскому закону больших чисел. И здесь под стульями тоже приклеивали жвачку, а за окном трепетали листочки, и это действовало успокаивающе, словно ничего не изменилось. Рядом сидела девочка. Не красавица, но со светлыми и умными глазами, она беспрестанно убирала волосы с лица, не давая Юлиану сосредоточиться. Ее звали Клара.
Они ходили вместе в театр, ходили в кино, гулять, а когда родители Клары уехали — свернули к ней домой. Их тени скользнули по стенам подъезда, что-то упало на пол, дверь открылась, и потрепанный плюшевый медведь со шкафа недружелюбно уставился на парочку. Клара захихикала, а Юлиан побледнел как полотно, услышав ее колючий смех. Потом почувствовал на лице чужие волосы и запах шампуня, а потом, когда возлюбленная навалилась на него всем телом, он с изумлением отметил, какая же она тяжелая, а груди — точь-в-точь такие, какими рисовались ему в воображении; сердце неистово колотилось, но вместе с тем Юлианом завладело странное ощущение, будто он наблюдал за всем со стороны. Он ласкал ее, уповая на то, что руки делают все правильно, она откинула назад волосы, и следующие секунды озарили комнатные сумерки счастьем, и он стал другим, или его вообще не стало, и только через некоторое время снова вынырнул медведь с выражением легкого упрека на морде, открытая дверь, а потом, совсем близко и слегка размыто, лицо Клары. Как будто увиденное впервые.
