Эрнест думал об этом мероприятии каждый день.

— Почему человек, давший деньги на починку крыши, должен еще и выступать перед публикой с речью?

— Тебе совсем не надо произносить речь, дорогой, — говорила Мэри, — ты будешь просто отвечать на вопросы.

— Вот когда ты так стоишь перед людьми и что-то говоришь — это и есть речь.

Эрнест, насколько я знал, только один раз выступал перед публикой — это было в 1937 году, когда, вернувшись из Испании, он участвовал во Втором Американском конгрессе писателей, проходившем в Нью-Йорке в Карнеги-холле. Конечно, периодически он общался с репортерами и журналистами, но в таких случаях он мог говорить свободно, особенно не задумываясь о гладкости речи, да и во всех отношениях это было совсем по-другому. Но в данной ситуации планировалось нечто довольно официальное, все должно было происходить в церкви, под наблюдением священника. Каждый Божий день Эрнест безумно страдал, думая, как это все произойдет. Он волновался из-за своего горла, боялся, что ему может отказать голос, что не сможет найти общий язык с подростками, что они лучше знают его книги, чем он сам — ведь «я не перечитывал собрание моих сочинений с тех пор, как оно было составлено, — и не собираюсь этого делать».

Когда же этот день все-таки наступил, разразилась настоящая снежная буря, и мы с трудом двигались по занесенной снегом дороге. Пока я медленно вел машину, Эрнест тихо сидел, глядя вперед и храня скорбное молчание. Наконец мы прибыли в Хейли, и, проезжая «Снаг бар», любимое питейное заведение Эрнеста, я спросил его, не хочет ли он выпить по стаканчику. Однако он отказался, сказав, что предпочитает выступать всухую.

Нас ждали школьники — юношей примерно столько же, сколько девушек, — средний возраст которых оказался около шестнадцати лет. Они сидели на скамьях в напряженных позах и выглядели так же испуганно и скованно, как и сам Эрнест. Отец О’Коннор предложил Эрнесту присесть и попросил всех чувствовать себя свободно, и уже через несколько минут Эрнест и ребята расслабились, и им явно стало хорошо друг с другом. Мэри попросила меня делать записи во время встречи, поскольку она в тот день была простужена и не смогла поехать с нами. На следующий день Эрнест просмотрел мои заметки и сделал несколько поправок и дополнений. Вот как проходил тот вечер с ребятами из Хейли.

Вопрос: Мистер Хемингуэй, как вы начали писать?

Ответ: Мне всегда хотелось этим заниматься. Я писал заметки в школьной газете, и моя первая работа была связана с сочинительством. После школы я уехал в Канзас и начал работать в газете «Стар». Это была ежедневная рутинная работа газетчика. Кто кого пристрелил? Где и что рухнуло? Когда? Как? Но никогда — почему? Правда, никогда.

В: По поводу вашего романа «По ком звонит колокол». Я знаю, вы были в Испании, а что вы там делали?

О: Поехал писать о Гражданской войне для Объединения североамериканских газет. Я доставил в Испанию несколько санитарных машин и отдал их республиканцам.

В: Почему вы были на стороне республиканцев?

О: Я видел, как все начиналось. Я был там, когда король Альфонсо бежал из Испании, видел, как создавалась конституция. В Испании рождалась последняя республика Европы, и я поверил в нее. Я был убежден, что республиканцы обязательно победят в войне и построят нормальное демократическое государство. В войне участвовали разные люди, из разных стран, но, хорошо зная испанцев, я был уверен, что, когда война закончится, они избавятся от всех иностранцев. Они не терпят, когда ими правят чужие.

В: Какое образование вы получили?

О: Я окончил среднюю школу в Оук-Парке, штат Иллинойс. А потом вместо колледжа пошел на войну. Когда же вернулся домой, было уже слишком поздно учиться. В те годы еще не было солдатского билля о правах[21].

В: Когда вы приступаете к сочинению книг, например таких, как «Старик и море», как вы придумываете сюжет?

О: Я просто знаю, как ведет себя человек в той или иной ситуации. Знаю, что может случиться на лодке, в море, как приходится сражаться с рыбой, беру человека, с которым знаком двадцать лет, и представляю, как бы он повел себя в таких обстоятельствах.

В: Как вы выработали свой стиль? Руководствовались ли вы коммерческими соображениями, желанием угодить публике?

О: Попытаюсь ответить настолько полно, насколько могу. Мне всегда очень трудно писалось, я делал это довольно неуклюже, и именно эту неуклюжесть определяют как присущий мне стиль. В моих текстах легко увидеть ошибки и неловкости, а ученые специалисты называют это стилем.

В: Сколько времени вам требуется, чтобы написать книгу?

О: Зависит от книги и от того, как идет работа. На хорошую книгу может уйти года полтора.

В: Сколько часов в день вы работаете?

О: Я встаю в шесть и работаю до двенадцати.

В: До двенадцати ночи?

О: До двенадцати дня.

В: У вас были неудачи?

О: Если не работаешь как следует, каждый день будет, неудачным. Когда ты только начинаешь писать, у тебя не бывает неудач. То, что ты пишешь, кажется замечательным, и все идет прекрасно. Ты уверен, что писать — очень легко, тебе это нравится, но при этом ты в основном думаешь о себе, а не о читателе. А ему написанное тобой не всегда нравится так же, как тебе. Потом, научившись писать для читателя, понимаешь, что сочинение книг не такое уж легкое дело. И действительно, когда думаешь о своих книгах, прежде всего вспоминаешь, как трудно было их писать.

В: Когда вы были молоды и только начинали свой путь в литературе, вы боялись критиков?

О: Нечего было бояться. В самом начале я не зарабатывал деньги своими сочинениями и поэтому просто старался писать по возможности лучше. Я верил в то, что писал, — а если критикам это не нравилось, то и Бог с ними. Позже они научились понимать мои книги. Однако я действительно совершенно не волновался из-за критики, меня это все мало трогало. Когда только начинаешь писать, ничего не замечаешь, и в этом спасение — и благословение — молодого писателя.

В: Думаете ли вы о возможной неудаче?

О: Если думать о возможности неудачи, она непременно вас постигнет. Конечно, я знаю, что может произойти в случае неудачи, и планирую отходные пути — было бы глупо этого не делать, — но ни в коем случае нельзя говорить, что затеянное вами дело закончится неудачей. Это не значит, что я никогда в своей жизни ничего не боялся, но ведь если мы дадим нашим страхам взять над нами власть, то не отважимся на атаку.

В: Намечаете ли вы план будущего романа, делаете ли предварительные заметки?

О: Нет, я просто начинаю писать. Литература возникает на основе того, что вы знаете. Если вы придумали удачно, хорошо, то написанное вами становится большей правдой, чем ваши воспоминания. Большая ложь правдоподобнее истины. Писатели — не став они писателями — могли бы стать хорошими врунами.

В: Сколько книг вы написали?

О: Думаю, тринадцать. Немного, но у меня на каждую книгу уходило много времени, и я люблю получать удовольствие от жизни в свободное от работы время — закончив одну книгу и еще не приступив к другой. Кроме того, в моей жизни было слишком много войн, когда я не мог писать.

В: В своих романах вы пишете о себе?

О: А кого писатель знает лучше, чем самого себя?

В: Сколько времени вы писали роман «Прощай оружие»?

О: Я приступил к роману зимой в Париже, потом работал над ним на Кубе, в Ки-Уэсте, во Флориде, куда мы приехали весной, а затем продолжил в Пигготе, в Арканзасе, где жили родители моей жены, и в Канзасе, где родился один из моих сыновей. Закончил я книгу осенью, в Вайоминге, в Биг-Хорне. На первый вариант ушло восемь месяцев, потом на переписывание — еще пять, таким образом, всего — тринадцать месяцев.