Мэри бомбардирует читателя одной жалобой за другой, и в конце концов он начинает думать, почему же эта женщина не рассталась со своим мужем. «Я так хорошо жила до встречи с тобой, — говорит она Эрнесту. — А когда ты постарел, я превратилась в настоящую сиделку для тебя и твоих детей». Мэри утверждала, что даже просила Эрнеста помириться с его второй женой. «Я любила Эрнеста, несмотря на него самого», — часто повторяла она. Однажды он особенно грубо ругал Мэри: «Чертова дура, жалкий военный корреспондент в юбке, весь вечер ты только и делала, что оскорбляла моих друзей. Быть отвратительнее просто невозможно!» В другой раз он швырнул на пол ее пишущую машинку и обозвал Мэри писакой с лицом Торквемады, смакующей всякую грязь.

В ответ Мэри сказала: «Твоя беда в том, что тебя никогда не интересовали мои чувства. Ты всегда — и когда мы были одни, и на публике — унижал меня, постоянно оскорбляя мое чувство собственного достоинства».

В последние годы жизни Эрнест был убежден, что его преследуют агенты ФБР. Считалось, что эта мания была проявлением его безумия. И только недавно, благодаря принятому Закону о свободе информации, публике стали доступны некоторые документы из архивов ФБР. Оказалось, что Эдгар Гувер и его ведомство действительно следили за Хемингуэем, вплоть до прослушивания его телефона в клинике Мэйо. Конечно, нельзя утверждать, что пристальное внимание ФБР вызвало его самоубийство, но, несомненно, оно повлияло на душевное состояние Эрнеста.

Дело на Хемингуэя было открыто ФБР после его участия в деятельности «Бригады Линкольна» во время войны в Испании. Тогда он работал без устали, создавая уникальное документальное свидетельство, дневник событий тех лет — «Землю Испании». Эрнест участвовал в вербовке добровольцев и поиске денег для бригады (кстати, Голливуд пожертвовал оборудование для двадцати полевых госпиталей). Все это еще более усилило внимание ФБР к Хемингуэю.

В 1949 году, когда Фолкнер получил Нобелевскую премию по литературе, Эрнест сказал: «Еще ни один сукин сын, когда-либо получавший Нобелевскую премию, не написал ничего такого, что заслуживало перечитывания». В то время высказывание Эрнеста было расценено как охаивание недостижимого, но в приложении к его собственной судьбе эти слова, несомненно, являются пророчеством. Мне кажется, что присуждение Нобелевской премии сыграло в творческом упадке Эрнеста большую роль, чем авиакатастрофы в Африке, которые могли послужить причиной импотенции, чем ссоры с женой и чем вынужденный отъезд с Кубы, от «Пилар»[2] и финки[3], где ему так хорошо работалось. Как часто Эрнест с завистью вспоминал о Жан-Поле Сартре, который смог отказаться от Нобелевской премии, когда ему присудили эту награду.

В столетие со дня его рождения я счастлив, что моя книга, посвященная человеку, так много сделавшему для американской литературы и лично для меня, снова выходит в свет. На ее страницах — и случайные воспоминания, и его меткие и язвительные наблюдения во время наших путешествий по Италии, Франции и Испании. Так, в моей памяти навсегда останется вечер, когда мы остановились на дороге, увидев необычное гнездо на дымоходе — в нем сидел аист с маленьким аистенком. Эрнест всегда любил этих птиц, ставших неотъемлемой частью очарования Испании. Двадцать минут, если не дольше, он читал нам лекцию о жизни и повадках аистов.

Эрнест никогда не вел дневников, но в любой момент мог восстановить события, произошедшие много лет назад, причем делал это быстро и уверенно, подобно тому, как на экране компьютера возникает информация, заложенная в его памяти. Однажды мы в машине пересекали Ривьеру. Вдруг он сказал, что именно по этим местам в 1920-х годах вместе со Скоттом Фитцджеральдом они разъезжали на велосипедах. Во время одной из прогулок по Парижу меня снова поразила его потрясающая память — он не забыл, где бывал и с кем встречался. Когда мы карабкались по крутому склону Монмартра на Пляс-дю-Тертр, он рассказывал мне о домах, о людях, живших там в двадцатые годы, о магазинах, кафе и ресторанах, вспоминал, с кем там обедал, — он даже помнил названия вин и блюд! Это было для меня прекрасной школой — я учился разбираться в винах и нюансах приготовления креветок, чувствовать поэзию водоплавающих птиц и величественных поз великого матадора, танцующего перед быком. Я учился отличать Тициана от Тинторетто, Моне от Ренуара, Гогена от Сера, Пикассо от Брака. Я начинал понимать, почему, как утверждал Эрнест, Сезанна невозможно сравнить ни с каким другим художником. Он рассказывал мне, как наслаждаться бездельем, учил, когда следует проявить агрессию, а когда отступить. Я узнал от него, как удить с лодки, как выстрелить, чтобы снять фазана на лету, как определить, какая лошадь победит в заезде, и как сгонять жир с костей и мускулатуры литературного произведения.

Эрнест всегда присутствует в моей жизни. Принципы, которыми я руководствуюсь в отношениях с людьми, мое понимание любви, дружбы, веры в себя и простые истины — все это, и не только это, я взял у него. Он был для меня отцом, братом, учителем, передавшим мне свои секреты. Оценивая 38 лет, прошедшие со дня смерти Хемингуэя, годы, прожитые без него, должен сказать, что самое важное, чему я у него научился, — это не бояться неудач и не переоценивать успех. Этим правилом руководствовался в своей жизни Эрнест Хемингуэй, и этим его наследством я дорожу больше всего.

Весной 1948 года меня послали на Кубу. Мне предстояло, выставив себя полным ослом, попросить Эрнеста Хемингуэя написать статью на тему «Будущее литературы». В то время я работал в журнале «Космополитен», и у главного редактора как раз возникла идея выпустить номер, посвященный перспективам развития цивилизации. Предполагалось, что статью о будущем архитектуры напишет Фрэнк Ллойд Райт, о будущем автомобилестроения — Генри Форд, о изобразительном искусстве — Пикассо, а о литературе, как я уже сказал, должен был написать Хемингуэй.

Конечно, никто не может точно сказать, какой будет литература в будущем. Как правило, писатель знает лишь то, что он сам напишет в ближайшее утро, да и то не каждый может заглянуть так далеко вперед. Но, как бы то ни было, я прибыл на Кубу и остановился в отеле «Националь», чтобы, представившись Хемингуэю, уговорить его стать прорицателем и написать статью для «Космо».

Впервые я прочел книгу Хемингуэя — это был роман «И восходит солнце» — еще школьником, когда учился в Сент-Луисе. Меня сразу же охватило чувство, свойственное всему моему поколению, — истинное благоговение перед Хемингуэем. В юношеских фантазиях я отождествлял себя с близким мне по возрасту Ником Адамсом, героем многих повестей и рассказов писателя. С восхищением я следил, как Ник выдерживает все испытания, живя в страшном мире пьяниц и бандитов, киллеров и индейцев-самоубийц, наркоманов и проституток, как он преодолевает страх на войне, попав на итальянский фронт. А во время Второй мировой войны я — тогда военный летчик, служивший во Франции, — с восторгом читал корреспонденции с фронта военного журналиста Хемингуэя.