— А правда, что из твоей ноги вытащили двести стальных осколков?

— Двести двадцать семь. Из правой ноги. Это точная цифра. Подстрелили из австрийского миномета. Они наполняли мины чертовой смесью всего металлического, что есть в этой жизни, — гвоздями, болтами, спицами, винтами и прочей дрянью, и все это попадает в тебя. У двоих итальянцев, которые были со мной, оторвало ноги. Мне повезло: коленная чашечка спустилась по голени, в ногу попал почти весь металл, но чашечка все же не оторвалась. Мне говорили, что меня подстрели потом еще и из автомата, как раз тогда чашечка и сместилась, но я все-таки думаю, виновата эта чертова мина.

— Как же ты мог в таком тяжелом состоянии тащить на себе этого итальянца?

— Господи, Хотч, даже не знаю. Как подумаю о своей ноге, так просто не верю, что я это сделал. Я был в шоке, но, когда мне рассказали, что со мной происходило, мне показалось, что я все сам вспомнил. Как я воевал с врачами, чтобы они не отрезали мне ногу! Потом меня наградили орденом «Croce al Merito di Guerra»[11] и три раза отметили за храбрость в списках, а также вручили «Medaglia d’Argento al Valore Militare»[12] — я положил все в ту же банку с металлическими осколками, вынутыми из моей ноги.

— А эта девушка из Турина, на которой ты чуть не женился, — она стала героиней «Прощай, оружие»?

— Конечно. Все, что произошло со мной в Италии, так или иначе попало в роман. Медсестра из Турина стала Кэтрин Баркли, да и с другими произошло то же самое, они теперь персонажи моей книги. Ты сочиняешь историю, но все, что ты придумываешь, обязательно основано на пережитом. Настоящая история возникает из того, что ты действительно хорошо знаешь, когда-то видел, чувствовал, понял. То, что ощущал лейтенант Генри, когда Кэтрин Баркли распустила свои волосы и скользнула в его больничную койку, конечно, было взято во многом от моих переживаний, связанных с той туринской медсестрой, но не скопировано с них, а придумано на основе моих воспоминаний. Реальная девушка из Турина работала медсестрой Красного Креста. Она была очень красива, и у нас была прекрасная любовь, когда я летом и осенью 1918 года лежал в госпитале. Но ей никогда не делали кесарева сечения, и вообще она не беременела. То, что на самом деле произошло между мной и медсестрой, описано довольно правдиво в «Очень коротком рассказе». А кесарево сечение делали Полин. Это случилось, когда я в Канзасе писал «Прощай, оружие». Таким образом, получается, Полин тоже немного Кэтрин. И Хэдли. Но та медсестра из Красного Креста, конечно, основной прототип Кэтрин. Правда, Кэтрин обладает и такими качествами, которые я не видел ни в одной из встречавшихся мне в жизни женщин.

Мне было страшно интересно узнавать, как рождается романтическая героиня, как уходит все постороннее и ненужное и возникает образ, — это похоже на процесс очистки нефти из грязного сырья. История же с медсестрой из Красного Креста, похоже, закончилась довольно грустно, если верить словам Эрнеста, утверждавшего, что «Очень короткий рассказ» — правдивая хроника их отношений. В этом рассказе, поместившемся на двух страницах, но вобравшем в себя суть того, что позже превратилось в «Прощай, оружие», говорится о том, как молодой американец, поправившись после ранения, возвращается в Штаты. Перед отъездом он обещает Лиз (медсестре), что очень скоро приедет за ней и они поженятся. Однако Лиз влюбляется в итальянского майора и пишет американцу, что теперь, узнав итальянца, она понимает, что их отношения были лишь юношеской влюбленностью. Только сейчас она поняла, что такое настоящая любовь, и собирается весной выйти за него замуж. Заканчивается рассказ так: «Майор не женился на Лиз весной. Он вообще на ней никогда не женился. И Лиз не получила ответа на свое письмо в Чикаго. Некоторое время спустя он подхватил гонорею от продавщицы из универмага Лупа, когда занимался с ней любовью в такси по дороге в Линкольн-Парк».

Такой была грязная правда отношений с медсестрой из Красного Креста, — которая превратилась, очистившись от всего ненужного, в романтическую историю Кэтрин. После медсестры в жизнь Эрнеста вошла Хэдли, которая тоже отдала частицу себя Кэтрин, а затем и Полин, в свою очередь, внесла свой вклад, пережив кесарево сечение, которое трагически оборвало жизнь героини романа.

— Мне всегда казалось, что в пребывании на больничной койке есть что-то романтическое, — говорил Эрнест. — Однажды, после тяжелой автомобильной аварии, я лежал в больнице в Лондоне. И вот когда я пришел в себя после эфира, первым, кого я увидел, была медсестра, стоящая у моей постели. Это была совершенно ничем не примечательная пожилая женщина, похожая на старую деву, но я был так рад вернуться в мир живых, что схватил ее руку и поцеловал у локтя. «О, мистер Хемингуэй, это единственное романтическое событие, случившееся в моей жизни!» — воскликнула она. Через пару недель, когда в моей палате никого не было, она снова появилась передо мной и спросила, ужасно робея и стесняясь, не могу ли я сделать это снова. И я поцеловал ее. В тот же локоток.

— А ты бывал в Италии во время Второй мировой войны?

— Нет, только в Англии и Франции. Да, и та операция против подводных лодок на Кубе, но Марта не считала, что это была настоящая военная операция, так как все происходило вне главного театра военных действий. Она была несчастлива до тех пор, пока я не стал неофициальным военным корреспондентом журнала «Колльере». Тогда я написал для них несколько действительно хороших очерков — ты знаешь, взгляд изнутри, ведь я был в составе боевых частей и не писал свои тексты, сидя в офицерском клубе и почитывая официальные правительственные заявления для печати. Но эти типы в «Колльере» оказались полным дерьмом. В то время, когда я был на фронте и работал на них, к ним приходила моя почта, но за все эти месяцы они мне не переслали ни одного письма. Я часто посылал им телеграммы по этому поводу, но они отвечали, что у них для меня ничего нет. Когда же я вернулся в Штаты, то обнаружил, что у них целый шкаф забит адресованными мне посланиями.

Кроме того, они были мне много должны. Я тратил немалые суммы своих собственных средств, чтобы добыть информацию для репортажей. Но я прекрасно понимал, что могу показывать им только треть своих затрат. Они же сочли даже эту треть чрезмерной и не заплатили мне ничего. Для кого война, для кого мать родна. После войны в редакции многое поменялось, так что к тому времени, когда они построили новое здание на Пятой авеню, того редактора, который создал мне столько проблем, в журнале уже не было. И вот ко мне приходит новый редактор журнала и говорит, что журнал просит наиболее значительных людей современности — живых — написать послания, которые будут заложены в капсулу, помещенную в фундамент нового здания журнала. Автоматический атомный выталкиватель выбросит капсулу наружу в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, и тогда все послания прочтут вслух на торжественной церемонии. Ну, я написал им такое послание. Дескать, надеюсь, что у Мэри и трех моих сыновей все будет хорошо, что все мои друзья будут процветать и в мире не будет войны. Кроме того, выразил надежду, что тот тип, мой прежний редактор, и я назвал его имя, повесится, чтобы избавить других от сложностей, которые создает его присутствие в мире живых. Хорошо бы не помереть до тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда они прочтут все это.

— Помню один очерк, который ты написал для этого журнала, — о трех солдатах, сидящих в кафе, и один из них, певший до войны с каким-то оркестром, волновался о своей жене.

Эрнест засмеялся:

— Да, помню! Он сидел там, потягивая сидр и жалуясь, что его жена изменяет ему и хочет развестись, а он никогда не даст ей развода и потому никогда не сможет стать артиллерийским капралом: она не подписывает ему разрешение на обучение в артиллерийской школе, потому что он не соглашается на развод. И каждый день она пишет ему письма — ему, которому изменяет каждую ночь.