Точно такое же состояние Герасим пережил, когда вдруг нависла опасность провала и ареста подпольной типографии «Девочка». После убийства губернатора Богдановича в Уфу нагрянули сыщики и филеры московской жандармерии, чтобы одним ударом пресечь крамолу, ликвидировать уральское ядро социал-демократов.

Были арестованы осторожный и предусмотрительный Андрей Петрович и, одновременно с ним, еще два члена партийного комитета. Остались на свободе Бойкова, он и Хаустов. Опасность преследовала по пятам — вот-вот могли арестовать и их: филерам удалось напасть на верный след и вырвать самые прочные партийные звенья. Решили приостановить работу «Девочки», более надежно спрятать печатный станок, добытые с риском шрифты.

В тот день Герасим уничтожил дома все, что могло быть уликой против него и товарищей по подполью. Напугал Анюту своим поведением. А стопку свежеотпечатанных листовок не смог сжечь, не поднимались руки. Слова, призывающие рабочих к борьбе с царизмом, написанные с глубокой верой в правду своего дела, не могли сгинуть, они должны были дойти до тех, кому адресовались.

И Герасим решил отнести листовки сестре, чтобы та, если его арестуют, передала Хаустову. Петляя, как заяц, он торопливо шагал по улицам. Из верхней части города, где снимал квартиру в двухэтажном доме по Александровской улице, ему надо было добраться до Сафроновской пристани, пересечь полгорода. Там, в неказистом домике, притулившемся на склоне, жила сестра Дуня. Предместье это занимали рабочие железнодорожных мастерских.

Пока он добирался туда, ни разу не оглянулся. Казалось, кто-то идет за ним. И только когда очутился на Кривой улочке, остановился, перевел дух, огляделся.

Улочка была тиха и безлюдна. Бродили утки, в пыльном мусоре рылись куры, разомлев на апрельском солнце, безмятежно спал на завалинке сестриного домика длинношерстый серый кот. Герасим облегченно вздохнул. Передавая сверток сестре, наказал:

— Дуня, сбереги. В нем моя жизнь. Ежели арестуют, отдашь в мастерские. Так надо. Буду знать: довел дело до конца…

Герасима не арестовали ни в тот день, ни назавтра. Опасность миновала, угроза прошла стороной. На третий день он сменил квартиру, переехал с Александровской улицы в предместье, взял у сестры заветный сверток, и листовки были, где надо, расклеены. В них рассказывалось о кровавой бойне в Златоусте. Горячие слова призывали рабочих не складывать оружия, бороться до победного конца. Мишенев делал это, чтобы показать — подполье живет, партийный комитет действует.

И вот опять нависла опасность. И нужно ее преодолеть.

Уже брезжил молочный рассвет. Над рекой стлался густой, непроницаемый туман. Мишенев коснулся плеча проводника: пора переплывать реку. Проводник не возражал. На мост возвращаться было рискованно. Другого выхода у них нет. На том берегу — русская земля. Подгоняла мысль — глупо ждать.

Они разделись. Связали белье в узелок, перебросили за спину. Герасим первый вошел в холодную воду. Пригоршню плеснул на грудь, растер руками. И, вытянувшись рыбкой, поплыл, сносимый течением. Он сильно греб руками, чтоб быстрее добраться до берега. Слышал рядом легкий всплеск плывущего проводника.

Берег не просматривался. Герасим определял его по течению и шел наперерез. Силы были на исходе, когда проступили контуры деревьев. С трудом вскидывал руки, намокший и отяжелевший узел тянул ко дну.

Не сразу он вскарабкался на обрывистый берег, цепляясь за вымытые водой скользкие корни и коряги. Едва отдышался и бледный, насмерть перепуганный проводник. Оба, продрогшие, быстро оделись и направились к лесной чаще. К счастью, они вскоре вышли на кордон. В избушке лесника высушили одежду, выпили спасительного горячего чая, заваренного на душистых травах. Их так разморило тепло, что готовы были свалиться на нары и спать до вечера. Однако понимали — делать этого нельзя. Их могли захватить русские жандармы, извещенные о переходе границы.

Мишенев похолодел весь от ужаса — будто вновь окунулся в воды Збруча. Там все зависело от его выносливости. Выйдя на берег, самому себе удивлялся: такую крутизну, такое буйство одолеть! Ведь мог утонуть, не встретиться с Анютой, с друзьями, не донести самого заветного, ради чего, собственно, и рисковал жизнью — не передать живое ленинское слово тем, кто его ждет на Урале. Видно, не зря говорили люди: родился в рубашке, оттого и везучий.

Однако поединок с рекой еще не закончился. И после чая Герасим зябко поеживался. Учащенно билось сердце. Он начал торопить проводника.

Лесник дал лошадь, и в скрипучей телеге они тронулись в путь.

Грязная лесная дорога, избитая, вся в колдобинах, окончательно растрясла Герасима. Но надо было быстро добраться до Каменец-Подольска.

Колеса задевали за корни деревьев, шуршали по кустам. Свистел и пришептывал в вершинах сердитый ветер, сосенки дышали прямо в лицо.

Когда выбрались на взгорье, между полями кукурузы волнистой лентой протянулась глубокая колея. Вокруг все затянуло пасмурью. Мрачные тучи плыли совсем низко над деревеньками с мазанками, запрятанными в густой зелени садов, за плетнями и старыми ветлами.

Но это уже виделось, как в тумане. Герасим сосредоточил всю волю на одном — доехать бы до Каменец-Подольска, хватило бы только сил.

Он не помнил, как оказался в городе, как разыскал явочную квартиру в древней его части, как назвал пароль. Видимо, все делалось на последнем пределе воли, после которого человек теряет сознание…

Две недели товарищи не отходили от постели Герасима. В бреду он куда-то спешил, кого-то звал. Застрявшая в горячей голове мысль о доме не оставляла его.

Две недели молодой организм боролся с тяжелым воспалением легких. Потом наступил кризис. Вернулось сознание. Герасим начал поправляться.

На всю жизнь он запомнил склоненное над ним лицо старой женщины, доброе и благородное. «Во взгляде — и задумчивость, и внимание, и какая-то строгость», — подумалось тогда ему. По щекам катились слезинки, и она смахнула их сухими, желтоватыми пальцами.

— Слава богу, — ласково отозвалась женщина, — радостно на сердце стало. Добрые люди тебя приветили, наши хлопцы. — Она сверкнула на него теплой, материнской улыбкой и, довольная, перекрестилась.

В маленькое оконце, затененное зеленью, пробивался кусочек неба. Безмолвные темные лики икон в переднем углу аккуратно были обвешаны ярко вышитым полотенцем. Скромно обставленная комнатка дышала покоем.

Как из белесых грив тумана, поднявшегося над рекой и болотом, стали прорисовываться события. Мишенев отчетливо представил их в строгой последовательности.

— Я в Каменец-Подольске?

— В Камень на Подоле, — подтвердила старушка.

Он опустил голову на подушку, закрыл глаза. Сколько же я провалялся? Меня, должно, потеряла Анюта, да и Бойкова тоже. Все вот тут — в Каменец-Подольске…

И повторил понравившееся ему старинное название города:

— Камень на Подоле.

…Мишенев возвращался в Уфу. Ему не терпелось поскорее всех увидеть и начать работу, по которой соскучился за долгую отлучку из дома.

За окном вагона плыли темные рощи, желтые поля хлебов, светлые озера, березовые перелески, начинающие желтеть, осины, подернутые червонным налетом, полыхающие огнем рясные гроздья рябины. Погожие дни сменялись то пасмурными и дождливыми с низко висевшими, огрузневшими облаками, то ясными и солнечными. Поезд мчал в ядреное предосенье Урала, в голубой воздух с запахами спелых хлебов, грибов, свежего сена. Пьяно кружилась голова.

И чем ближе была Уфа, знакомые названия станций и полустанков, тем сильнее билось сердце Герасима, нарастало волнение встречи с женой и дочуркой. Очень скоро город, взобравшийся на высокий и крутой берег, раскинулся весь в своей красе и великолепии, и поезд загромыхал по железнодорожному мосту…

У дверей вокзала торчал в черной форме городовой, и Мишенев прошел в конец перрона. Он постоял немного, выругался: «Еще не хватало с этим чертом столкнуться». Одернул темно-синюю косоворотку и направился дальше, вдоль рельсовых путей. За выходным семафором остановился. «Вроде бы «хвост» не увязался».