«Как это правильно, как это верно!» — рассуждала Анюта про себя, читая Добролюбова.

Эти вопросы волновали ее с гимназических лет. Она настойчиво искала ответы, хотела понять, почему все так происходит. Пробуждалось единственное желание — поскорее постичь все самой. И мысленно Анюта из будущего переносила все лучшее в настоящее. Ей хотелось видеть свои мечты претворенными. Для этого искала новых людей и новых встреч. Они как бы перешагивали в жизнь со страниц прочитанных книг. Сначала Желябов, Перовская, Халтурин, Федосеев. О них Анюта слышала от Герасима. Потом Плеханов, Ульянов, Крупская, Пятибратов, Бойкова. Теперь вот Барамзин.

Она сняла руки с книги, углубилась в чтение, и Добролюбов снова увлек ее.

Помешал приход Егора Васильевича. Она вскинула на него глаза и не сразу поняла, что сказал. А слова были невеселые:

— Хвостик-то мы подцепили, Анна Алексеевна… Наблюдают за нашим домом.

Барамзин присел к столу, взял книгу Добролюбова, стараясь не выдать тревоги.

Анюта посмотрела на Егора Васильевича. Тот отложил книгу:

— Рухнула наша надежда на революционность крестьянства, как карточный домик, — возвращаясь к вчерашнему разговору, начал он. — Напирал «чумазый»…

Анюта непонимающе взглянула на Егора Васильевича.

— Так назвал нарождающуюся буржуазию Салтыков-Щедрин. «Чумазый» скупал земли башкирской бедноты. Это был открытый и нещадный грабеж среди белого дня. По утверждению Глеба Успенского, только «четверть лошади» приходилось на каждую душу. Можно ли было на одной лошадиной ноге вести крестьянское хозяйство? Как же народники ошибались, думая, что наше время — не время широких задач. Мыслящие люди — интеллигенция, земцы, студенчество — отправились в деревню читать книжки, починять умывальники в больницах, заравнивать ухабы на дорогах…

Ироническая усмешка притаилась в глазах Егора Васильевича. Он махнул рукой и замолчал.

— Нет, Егор Васильевич, я не могла бы так жестоко судить себя. У каждого из нас, у каждого был свой властитель дум. Моей, например, духовной наставницей была Вера Павловна.

Барамзин понимающе тряхнул головой, добродушно рассмеялся.

— Да разве можно сравнивать Чернышевского с Михайловским, теми литераторами, которые забили наши головы идеями, не выдержавшими испытания временем? Хорошо, что в среде интеллигенции оказались крепкие корни, давшие здоровые побеги. Первым надломил мою веру в народнические иллюзии Федосеев. Ульянов же сломал окончательно. Он вывел меня и многих таких, как я, на светлую дорогу, — Барамзин взял снова книгу. — О ней мечтал Добролюбов.

Взгляд Анюты скользнул по акварельным рисункам и этюдам, развешанным над столом в аккуратненьких рамочках, отделанных еловой корой и берестой.

— Вы все это рисовали? — спросила она, вставая и пристально рассматривая их.

— Да, — сказал Егор Васильевич, — самая дорогая память о встречах с Ульяновым в Шушенском.

Протянул руку, указал на один из этюдов, изображавший небольшую, похожую на шапку, гору, зеленую у подошвы и каменисто-оголенную наверху. За горой, на горизонте, сквозь оловянные облака проступали контуры высокого хребта с белеющими снеговыми вершинами.

— Егорьевская гора, а дальше — Саяны.

Он присел к столу. Помолчал. И вернулся к невеселому разговору:

— А что мы будем делать с хвостиком-то, Анна Алексеевна?

— Право, не знаю, — растерянно ответила она.

— Давайте обмозгуем…

Барамзин перешел на деловой тон. Он сообщил, что «аптекарские товары» уже готовы к отправке — не хватает только самого свежего лекарства: где-то застрял последний номер «Искры», а без него возвращаться в Уфу неудобно.

— Придется сменить адресок. Я к этому рецепту частенько прибегаю. Сегодня же вечером переберетесь в отдельную квартиру по Большой Сергиевской улице. Там живет Александра Васильевна — наш надежный товарищ. Будете у нее, как у Христа за пазухой…

Егор Васильевич погладил руку Анюты.

— А дальше — поживем-увидим.

— Поступайте, Егор Васильевич, как нужно, — согласилась Мишенева, расстроенная его сообщением.

— Вот и отлично.

Начальник Саратовского жандармского управления секретно доносил директору департамента полиции сначала о прибытии из Уфы неизвестной женщины по кличке «Касатка», потом сообщал подробности — остановилась на квартире негласно поднадзорного Барамзина.

За Касаткой установили тщательное наблюдение, завели дневник. С педантичной аккуратностью в него заносились сведения агентов, следивших за каждым ее шагом.

Полетел срочный запрос в Уфу, последовал срочный ответ. И в очередных донесениях уже говорилось: «Касатка» — 22-летняя Анна Алексеевна Мишенева, ученица фельдшерской школы, близко знакома с лицами, стоящими во главе Уфимского социал-демократического комитета, и в частности, с известной департаменту полиции Лидией Бойковой».

Секретная служба была поставлена не так уж плохо: начальник жандармского управления уведомлял и о цели приезда Мишеневой: она должна доставить нелегальную литературу в Уфу.

Но пока все складывалось для Анюты благополучно. Квартира ее вполне устраивала. За Галочкой приглядывала заботливая бабушка Фрося — дальняя родственница Александры Васильевны Антоновой. Сама она возвращалась домой вечером, усталая и разбитая.

Анюта, не теряя времени, ознакомилась с городом, побывала на Соколовой горе, ближе подружилась с Сонечкой Богословской — дочерью надворного советника, девушкой чуточку сумасбродной и самоуверенной. То была однокурсница по фельдшерской школе.

Сонечка уже вышла из-под духовной власти Веры Павловны. Ее манила опасная деятельность подпольщицы, овеянная романтикой.

Прохаживаясь по городу с Мишеневой, она рассказывала о нелегальной вечеринке, устроенной молодежью в бане купца Андреева, о похоронах политического ссыльного Грачева, с замиранием сердца поведала, как разносила листовки о златоустовской бойне, читала в кружке рабочим оду А. Радищева «Вольность». Сонечка повела Анюту в музей, созданный художником Боголюбовым — дальним родственником опального писателя.

Они долго ходили по аллеям молодого музейного сада. Мишенева восхищалась дерзкой смелостью писателя-революционера, сосланного в Сибирь за свои вольнолюбивые сочинения.

Не зная истинных причин приезда Анюты в Саратов, а лишь слабо догадываясь, Сонечка обрадовалась встрече с однокурсницей. Она показала Анюте дом, где родился, вырос и многие годы жил Чернышевский.

Они обошли ничем не приметный дом на Большой Сергиевской со всех сторон, заглянули во двор. Анюте все нравилось: и высокие белые колонны, подпиравшие крышу мезонина, и терраса, и просторный вид, открывавшийся на Волгу, на ее безлесые берега. Тут, в маленьком флигеле, находилась Ольга Сократовна — жена писателя.

А в доме Чернышевского теперь жили чужие люди. Им, должно, безразлично, кто до них поднимался по этим ступенькам на крыльцо, пил на террасе чай, встречал друзей, а в часы отдыха любовался Волгой…

Раздумье Анюты прервала Богословская:

— Отсюда молодой Чернышевский уезжал в Петербург.

Сонечка взяла Анюту под руку, и они пошли по направлению к фельдшерской школе. На углу остановились. От триумфальной арки, обнявшись, шли парни. Грустный, тягучий мотив гармоники оглашал улицу. Заметив девчат, парни лихо заломили картузы. Окованная медью и увешанная колокольчиками гармоника смолкла.

— Фельдшерским наше с кисточкой! — проговорил один из них, тряхнув чубом. И затянул:

Парни прошли через арку, спустились к Волге, к паровым мельницам.

На реке шлепали пароходные плицы, воздух содрогался от тяжелых вздохов мельничных паровиков.

Взявшись за руки, Анюта и Сонечка быстро взбежали по чугунным ступенькам и скрылись за дверью школы.