Не с нее ли на волжских берегах, в старом саду Кокушкино на речушке Ушне, Алакаевских лесах, Шушенском, началась и для него Русь избяная, исконно крестьянская, страдальческая?

Слышал Ленин: гром обходит березу стороной и молния не бьет в нее. Хорошая примета! Значит, и гроза не страшна!

Все это пронеслось коротким мгновением, вспыхнуло, как искра на ветру, и погасло, а след остался — волнующий и беспокойный.

Владимир Ильич постучал карандашом по столу, коснулся рукой темени.

Герасим Михайлович не мог видеть, какие слова были на листке, испещренном Лениным, а стало быть, и знать, в каком направлении следовала его стремительная мысль, но, пристально наблюдая за ним, понимал: Владимир Ильич готовится защищать свою формулировку. В глазах вспыхнул иронический огонек, сдвинулись брови. «Значит, будет выступать», — решил Герасим Михайлович.

Пригладив обеими руками волосы, Владимир Ильич поднялся и с поразительной живостью заговорил, ладонью как бы взвешивая каждое слово.

— Суживает или расширяет моя формулировка понятие члена партии? Моя формулировка суживает это понятие, а мартовская — расширяет. — Ленин пояснил, что Мартов раскрывает двери для всех элементов разброда, шатания, оппортунизма, и с прежней настойчивостью и логичностью утверждал: — Корень ошибки тех, кто стоит за формулировку Мартова, состоит в том, что они не только игнорируют одно из основных зол нашей партийной жизни, но даже освящают это зло…

Темно-карие, зоркие глаза Ленина пронзили Мартова.

«Ну и что! — хотелось тому подать реплику. — А я и все сторонники моей формулировки убеждены в обратном».

Владимир Ильич бил в одну цель.

— Формулировка товарища Мартова узаконяет это зло. Формулировка эта неизбежно стремится всех и каждого сделать членами партии; товарищ Мартов сам должен был признать это с оговоркой — «если хотите, да», — сказал он…

«Ну и что же!» — готово было сорваться с языка Мартова. Усилием воли он сдержался, чтобы не вызвать огонь на себя. Он склонил вбок голову, вызывающе откинув ее назад, словно бы хотел подчеркнуть этим выразительным движением: «Еще посмотрим, чья возьмет!»

— Именно этого-то и не хотим мы! — спокойно и убежденно продолжал Ленин. — Именно поэтому мы и восстаем так решительно против формулировки Мартова.

«Ну и что же!» — в третий раз мысленно произнес Мартов. И, теряя терпение, забарабанил короткими пальцами по спинке стула, скрипнувшего от резкого и вызывающего жеста вскинутой назад руки.

— Лучше, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!), чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом партии. Вот принцип, который мне кажется неопровержимым и который заставляет меня бороться против Мартова.

Ленин бросил короткий взгляд в его сторону. Мартов резко приподнялся, порываясь возразить. Но Владимир Ильич предупредил его порыв, вскинув вперед руки:

— Мы будем посмотреть, кому удастся удержаться на высоте принципиального спора… Мы будем посмотреть! — Глаза его хитро блеснули из-под сдвинутых бровей; левая рука, выкинутая вперед, торопливо коснулась высокого лба, длинные пальцы тронули волосы у самого темени. Убыстряя речь — ясную и чеканную — Ленин стремительно повторил: — Наша задача — оберегать твердость, выдержанность, чистоту нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена партии выше, выше и выше…

Теперь, когда главная мысль, которую Владимир Ильич считал наиважнейшей и наиобязательной, была высказана, он готов был снова слушать возражения Мартова. Но тот промолчал, не отозвался. «Лучше вспылил бы, наговорил дерзостей…» И Ленин, умевший ненавидеть в борьбе, вдруг, как это свойственно человеческому сердцу, проникся жалостью к бывшему другу, сочувственно посмотрел на него.

Мартов словно бы оцепенел на мгновение. Владимир Ильич, снизив голос, добавил:

— И поэтому я против формулировки Мартова.

Напряженность не спадала до последнего часа заседания. Хотелось поставить все точки над «и», выслушать, кто желал высказаться. Выступил и Сергей Гусев. Он, как бы от имени твердых искровцев, подводил тяжелый, но неизбежный итог горячему спору.

— На мою долю выпало говорить последним, — серьезно, с хорошей мягкой улыбкой сказал он. — Мне нечего добавить. Я стою за формулировку Ленина…

Слова эти были произнесены с такой уверенностью в голосе, с такой убежденной силой, что несколько твердых искровцев привстали со своих мест и зааплодировали. Герасим Михайлович протянул руку проходившему Гусеву и благодарно сказал:

— Спасибо, Медвежатко, спасибо!

Приступили к голосованию. Первый пункт был принят в формулировке Мартова. Герасима Михайловича словно оглушили. Он не мог сразу сообразить, почему же произошел перевес голосов и единственно верное определение членства в партии, предложенное Лениным, оказалось отвергнутым?

Так обернулась поправка, настойчиво и требовательно вносимая Мартовым. Мишенев понимал: теперь два основных течения съездовских споров обозначились в два непримиримых лагеря. Каждому из них предстояло прокладывать свое русло. Случилось то, чего больше всего боялся Ленин, против чего горячо выступали Плеханов, Гусев, Красиков, выступал он. Выходило — двери партии широко раскрывались теперь перед каждым, ее членом может быть и человек, не входящий ни в одну из партийных организаций, а лишь признающий ее программу и оказывающий ей содействие.

И хотя голосование прошло, возбуждение не стихало: делегаты продолжали спорить, кричать, пытаясь разобраться, какие же последствия могут быть — ведь предложение Мартова приняло большинство отколовшихся искровцев, рабочедельцев и бундовцев!

Герасим Михайлович наблюдал за Владимиром Ильичем. Хмурое, утомленное лицо Ленина отражало, сколь тяжело переживал он результаты голосования. Но поражала выдержка. По существу, Ленину и всем, кто отстаивал его формулировку, нанесено поражение. Значит, сумел он, собрав энергию и волю в кулак, не показывать торжествующим мартовцам это поражение!

Плеханов тоже был огорчен. Он предугадывал: отныне совместной и дружной работе съезда пришел конец, Мартова теперь невозможно повернуть на прежнюю позицию. Это было ясно Георгию Валентиновичу и, как он понял, ясно Ленину. Он впервые почувствовал, как симпатичен ему Ульянов, этот молодой человек с сократовским лбом. И эта симпатия у Георгия Валентиновича пробудилась к нему еще с сибирской ссылки. Он любовно называл его мужичком.

Георгий Валентинович видел сейчас усталое лицо задумавшегося Владимира Ильича. Ему было обидно, что размолвка между Лениным и Мартовым окончательна. Изучив хорошо характер Мартова, он уже знал: примирение невозможно, война объявлена, принципиальный в борьбе Ленин не сдастся, он не поколеблется порвать с Мартовым, хотя их связывала прежняя дружба и совместная работа в «Искре».

Мишенев вдруг увидел, что довольный Крохмаль, отложив секретарские бумаги аккуратненькой стопочкой, крошечным ножичком подрезал ногти, вызывающе откинувшись на спинку стула.

Мартов стоял у окна и жадно курил, часто затягиваясь, будто куда-то спешил, хотя торопиться было некуда. Не докуривая папироску, он доставал другую, резко чиркал спичкой, нажимая на коробок.

К Мартову подошел Крохмаль. Тот не обратил внимания; был сосредоточен на чем-то своем, более важном и значительном, может быть, сознавал: отныне порывает с Лениным, и одержанная победа — пиррова победа — куплена слишком дорогой ценой.

Мимо Мартова прошел спокойный Ленин, посмотрев на него. Должно быть, душевное напряжение спало и волнение улеглось. Торопливой походкой он направился к выходу из клуба. За ним прошагал и Сергей Гусев и Красиков. Плеханов чуточку сдержал шаг. Он был хмур, на этот раз гладко отутюженный костюм его топорщился, был помят. Следовало что-то сказать Мартову, но он только артистически развел руками, словно этим жестом извинялся или оправдывался перед ним. Тот, поправив пенсне, почти враждебно взглянул на Плеханова и тоже ничего не сказал.