Родион пришел на вечер один. Не оставаться же было в общежитии. На вечере долго одному быть ему не довелось.

— Выпьем, а?

— Нет, Дементий, неохота.

— Но со мной-то ты выпьешь?

Родион извлек из бумажника трехрублевку.

— Стоп! — Дементий отвел его руку. — Я. И никаких чтоб. Пре-е-мия!

Только что кончилось в зале Дворца собрание по поводу досрочно выполненного плана и пуска нового цеха. Собрание не затянули. Огласили благодарности, вручили подарки, премии. Даже памятные значки были, специально заказанные. Их раздавал каждому сам директор.

Представительница завкома — крутобедрая, дородная, заученно улыбаясь, поздравила директора, вручив, как память о вечере, небольшой бочонок вина, подаренный заводу южным совхозом, приехавшим получать машины. В зале прокомментировали:

— Этак пройдет еще год-два, и целую бочку везти придется.

— Ничего. Когда до большой бочки дело дойдет — завком будет другой. И опять придется начинать с маленькой.

Раздался смех, а за столом, призывая к порядку, зазвенели карандашом по графину. Разговор долетел из первых рядов, оттуда было совсем уж недалеко до президиума. И там не вытерпели:

— Вы перестанете наконец? Или мы будем вынуждены назвать ваши фамилии.

И как только в зале утихло, продолжили:

— …Благодаря высокой сознательности, правильной организации рабочего времени наш коллектив достиг высоких показателей. Спасибо ему!..

Родиону вместе с другими напоследок вручили грамоту. В танцзале ждал нанятый завкомом оркестр. Но валили прежде в буфет. Стояли, искали, поторапливали, ожидая свободного столика.

Дементий доливал стаканы. От выпитого лицо его нервно вздрагивало, как бывает у спящего. Прежде этого не замечалось. Язык слегка заплетался:

— Тебе, Родион, сколько?

— Двадцать три.

— А мне вот давно за пятьдесят, а иногда кажется, в жизни мог сделать гораздо больше… Проходит время, и только потом сознаешь это. Прежде и я обуздывал жизнь, теперь жизнь меня обуздывает!.. Оборвалась внутри какая-то гирька, как у ходиков. А какая — сам не пойму.

— Это пройдет. Это с каждым бывает, — говорил Родион, отхлебывая вино. Оно напоминало ему запах просохшего на солнце мха. — Дементий, откуда у тебя эти пятна на лице? Не понять, порох или окалина?

— Это, брат, — Дементий поднес руку к щеке, — это давнее. Заводское. С молодости еще. Был я тогда моложе тебя. Расскажу, если хочешь?

— Давай.

Дементий затянулся, стряхнул сигарету о край пепельницы:

— Закалку деталей представляешь?

— Еще бы.

— Так вот, работал я до войны на одном новом заводе. Осваивал этот самый процесс закалки. Керосин в печи подавали тогда по шлангам — углеродили им поверхность.

Помню, выпала мне ночная смена. В цехе — трое. Бригадир, напарник и контролер. Хожу от печи к печи, слежу за приборами, чуть слышно шумят форсунки. И все. И вдруг — как ахнет! Дым, пламя, чад, что случилось — сообразить не могу. Осмотрелся: шланг прорвало, по которому к печам керосин поступал. Огонь фонтаном! Бросился я перекрыть, где там — взрывом сорвало с крана кольца. Решил через колено заламывать. Попробовал — вспыхнула спецовка. Тушить? В руках шланг. Сжимаю его, словно удава. Кое-как заломил, да не тут-то было — разорвало дальше, в сторону отлетел я.

Очнулся в больнице. В глазах — мгла. Несколько дней так и жил во мгле, пока мазали да обрезали с коленей лоскутья кожи. Провалялся месяцев шесть. Лежу, бывало, в палате, вспоминаю житье свое: детство, школу, городок, где родился… А тут еще осень, за окном листья падают — душа осыпается. Лежу, считаю, сколько их с клена пооблетало, и все думаю. В палате уснут, а у меня сна — ни в одном глазу. Нытье и зуд во всем теле. Положили рядом больного — перелом бедра, тоже не спит, а уснул, давай повторять: «Поезд остановился! Поезд остановился!» Днем насмотрелся он в окна, как на подходе к станции останавливался вдалеке поезд, видать, и запало. Повторяет это он, повторяет, а мне кажется, не поезд — жизнь моя остановилась.

Вернуться на завод уже не надеялся. Обгорелые ноги до того загноились, что и пересадка не обнадеживала. Брала, знаешь ли, досада меня. Не за то, что обгорел, а за то, что рост мой жизненный судьба перекрыла. Термистом-то ведь не сразу я стал тогда. На завод определился разнорабочим. Вывозил, помню, тачками мусор, передвигал станки ломиком, работал учеником. Поступил в техникум. Учился как следует, да и легко учеба давалась. Смолоду, брат, все легче дается. Метил после техникума в институт. И вот тебе, полгода в больнице. Весь план мой к черту под хвост! Повторял сосед всю ночь: «Поезд остановился!» — а я лежал и слушал. Наслушался и тоже давай утром смотреть в окно на поезда мимо больницы.

Несутся, помню, составы по высокой насыпи, и кажется, что от их шума и у меня сердце громче постукивает, а листья с кленов обрываются и падают чаще. И, знаешь, как-то само собой на душе становилось светлей, спокойнее, словно солнышко пробивалось сквозь тучку. Пробивалось оно, пробивалось, да и пробилось. Как будто на работе к клещам прикоснулся. Стал незаметно я отходить, отгонять от себя хмарь всякую. Всколыхнул поезд душу. Нет, думаю, поживу еще, поучусь, поработаю!

Ну а в больнице, как это обычно водится, навещали, восторгались поступком. Был однажды и корреспондент областной газеты…

Дементий кончил, раскурил новую сигарету.

— После этого напрягать мозги трудно, — кивнул он на пустую рюмку. — А бывало у тебя в жизни подобное? Не бывало, брат. Не бывало. То-то и оно. Сейчас я не рысак уже…

— Внушаешь себе ты.

Дементий молча налил.

— Ну, вздрогнем, — сказал он, подняв рюмку. — Вздрогнем! Говорил я тебе пословицу: «Глупый киснет, а умный все промыслит». Не мы первые, не мы последние. У иных и похуже бывало.

Дементий почти не закусывал. На столе все было нетронутым. Изредка запивал минеральной водой и курил, курил… От затяжек сильней посмуглел, глубже запали щеки, заострилось лицо, видимо, переживал сильно из-за чего-то. Поблескивали, свежо смотрели глаза, чуть грустноватые, да над ушами курчавилась седина цыганских волос.

В буфете позванивали стаканами. Кто-то держал на весу коньяк и, глядя на этикетку, с хмельным прозрением бормотал:

— Три звездочки. Три звездочки. Где-то столько же и человеку, кто в один год с коньяком родился…

Родион в жизни приметил, успел уяснить, когда человек равнодушен к еде, да еще после выпитого, что-то неладно с ним. И попробуй тут узнай причину: умный умеет от других скрыть ее.

— Да, Родион… Порой кажется, — рассуждал Дементий, — что в искусственных одеждах люди стали искусственнее и вести себя.

— Скорее, искуснее.

Родион улавливал в рассуждениях Дементия некую неуясненность, недосказанность, отчего, по-видимому, тот и путался, и, когда умолк, пользуясь паузой, сказал:

— Не так все. Это пройдет у тебя.

— Нет. Не пройдет. Не пройдет, Родион. Хорошо знаю, что не пройдет!

— Пройдет. Только внушением заниматься не надо.

Лицо Дементия вздрогнуло, глаза непривычно вспыхнули, и сам он, казалось, воспламенился весь:

— Ты знаешь, что спасло в больнице меня? Людское участие. А участие было. И это меня сначала спасло, а потом, как ни странно, погубило. Да, да, представь себе. И дело не в том, что я против людского участия, товарищества, человеческой чуткости. Дело в том, что если ты все это на себе испытываешь, то будь достоин такой доброты, такого огромного сердца. А я оказался недостоин.

— Не пойму.

Дементий снова закурил. От глубоких затяжек запали щеки, заострилось лицо.

— Постараюсь растолковать. Видишь ли, несчастье мое сделало меня в какой-то степени героем. Беда в том, что во многом дутым героем.

Родион попробовал возмутиться:

— Ну, знаешь, Дементий, клепать на себя…

— Ты лучше не перебивай. Слушай. Может, в чем и пригодится. Все, пожалуй, началось уже после того, как я вышел из больницы. Пока я лежал обгорелый… приходила ко мне чудесная девушка… Надя Снегирева, чистая, такая самоотверженная. Полюбил я ее. Очень полюбил. А ей, ей, видимо, показалось, что глубокое сострадание ко мне и есть любовь. Одним словом, потом поженились мы. И годик, другой были куда как счастливыми. По крайней мере, так мне казалось…