Другой ногой он нащупал случайно попавшийся камень. Выдыхаясь, сделал этой ногой толчок, заработал изо всех сил руками. Он не помнил, как всплыл, как нес Лариску по воде к берегу. Девчонки увели ее тотчас в сторону. Обессиленный, он побрел один в поле, где над клеверищами журчал на ветру жаворонок. Кажется, пела в вышине чья-то душа, играл на невидимой свирели кто-то.

Мало же, оказывается, надо для счастья — просто жить. И ничего больше. Родион лег на спину. То шумя, то шушукаясь, качаются верхушки сосен. Ими кто-то размахивает, водит из стороны в сторону, и сосны то наклонятся, то взметнутся. И тогда можно заметить, что сосны смуглые и такие же стройные, как тела загорающих, как светловолосая его Лариска…

Когда назавтра вернулся он из поездки, перед глазами все еще стояли деревья, качались над обрывом, не переставая шумели. И словно бы шумом повторяли одно и то же: жить, жить…

День продолжался от их неустанного, неусыпного шума. И в солнечном дне откуда-то возникал, виделся Родиону малыш, бегающий от сосны к сосне, смеющийся, хлопающий в свои маленькие ладоши. За ним гналась Лариска, и голос ее то усиливался лесным эхом, то пропадал в горячем полуденном ветре. И шел к малышу и к ней Родион. И казалось ему, что он тоже ребенок, обласканный теплым ветром.

В поездках и дорогах с тайной надеждой часто мнилось ему встретить одиноко глядящую в окна вагона на равнинную снежность девушку, да такую, какую еще нигде не встречал он.

А когда подойдет дорога к концу, навсегда остаться друзьями и ждать затем писем, думать, гадать, надеяться. Родион уверился, что судьба однажды подарит ему эту девушку, сведет с ней. Думалось, что только в пути, в дороге и можно увидеть необыкновенное, встретить желанное. Так бывает, когда начинаешь думать о предстоящем, наверстывая одновременно упущенное, догоняя жизнь, заново приобретая утраченное.

И еще не забывалось им: девушка, которую встретит он у окна вагона, окажется обязательно выпускницей, кончившей только что школу. И он, немало исколесивший, поработавший и вроде бы даже кое-что видевший — будет для нее старшим, будет самую малость, самую чуточку умудренней. У него есть право на это, как у старшего и повидавшего оно и должно быть.

В Лариске он видел мечту своей юности. В этой мечте недоставало лишь поезда. Вместо вагона он встретил Лариску у своего станка. Быть может, оттого и вспомнился ей этот станок в воскресный день на берегу обрывистой речки. Он свел их, прежний станок, теперь разобранный.

Иногда Родиону хотелось сесть вместе с Лариской в поезд и ехать сутки-двое, где открывалось бы рядом то, о чем оба мечтали. И уже видел он, как едут вдвоем они к морю, и оно вот-вот заблещет, как пересекают степи, приближаясь к горам, различая их диковинно поросшие склоны.

Верилось, что будет рано или поздно такая поездка.

Вторая неделя шла, как стал он разнорабочим. Был в другом цехе, что в конце заводского двора, на отшибе, а дальше — ограда и молодой сад. Здание цеха приземистое, с длинным сквозным проходом. Станков немного, и воздух не наполняется гулом, не нагревается от их работы. Эти станки и предстояло Родиону обслуживать. Ходить, сравнивать работу ремонтников со своей — на токарном полуавтомате. В наладке и чертежах ничего особенного — понятно, доступно, если вглядишься да вникнешь. Случалось, ремонтник поднимал голову, звал на весь цех, в полный голос:

— Подсо-о-обник!

На зов надо спешить: складывай, отвози, подвози кому-то детали и заготовки. А кончив, стой и смотри опять на склоненные у станков береты и кепки. Стой, жди, пока вновь тебя не покличут.

От такого ожидания становилось невмоготу. Не было тех быстрых, точных движений, к которым привык Родион, работая у себя в цехе. Разное приходит в такие минуты. Дело доброе — и думы легкие. А тут не понять, кто ты, каким делом занят… Невелик был смысл этого дела. Подносить и оттаскивать мог бы каждый.

Одна утеха — нагрузить стружкой тележку и, с ходу толкнув, вывалить ее в яму. Удивляясь, всплеснет руками уборщица. Дело минутное, не частое, остальное время либо слоняйся, либо размышляй где-нибудь стоя. Засмеют, если сказать кому, где ты работаешь.

Старик Горликов — мастер ремонтников, был с Родионом заметно предупредителен. Отношения его были не как к провинившемуся, а скорее как к новичку, только-только переступившему проходную. Возможно, мастер догадывался о его состоянии, а возможно, вид делал. Родион ждал в новом цехе другого отношения. В сущности, его могли бы оставить и в прежнем, не все ли равно, где отбывать наказание, но почему-то перевели сюда — мест, что ли, в своем не хватало… А может, хотели, чтоб глаза не мозолил? Никто не знал его здесь, кроме одного-единственного давнего знакомого — Дементия Штарева, который тоже теперь бывал здесь редко.

В отношениях Горликова и Дементия была приметной одна особенность. Родион не придал ей вначале значения. Удивительны были их отношения: один почти не бывал в цехе, а другой и не требовал этого, словно так и надо. Если появлялся где-нибудь Горликов, Дементий тотчас уходил.

Они, пожалуй, и не стремились встречаться. Дементия видели редко, работал больше в других местах. На таких людей начальство смотрело по-своему. Оно не выпускало из виду их, но и не нажимало, вынужденное негласно считаться: ушел человек — надо, по общественным делам отсутствует. И это превратилось незаметно в привычку. И только свежий глаз мог заметить, что отношения Горликова и Дементия заключали и нечто большее, чем привычка, узреть которое легче других было разнорабочему, за день бывавшему в различных местах цеха и невольно знавшему и примечавшему, что творилось не только в его смене, но и в других.

На его взгляд Дементий и Горликов людьми были стоящими, странность их отношений вызывала у Родиона внутреннюю досаду. Хотелось, чтобы люди эти были друг к другу добрее и чтобы их дружбу и взаимопонимание видели бы многие.

С ожесточенным рвением катал Родион тачку, перебирая в уме прошлые дни свои, и они как бы виделись ему прочитанной перед этим книгой. С работы забегал в библиотеку и допоздна читал потом в своей комнате. И не мог уснуть. Сон не приходил. Одно забытье вместо сна было. Он гнал от себя прожитое. Гнал день за днем, чтобы наступил день новый.

Станок его действительно ремонтировал Дементий Штарев. Состоял он членом завкома, входил в две комиссии: по жилью и разным трудовым спорам. А споров никаких Родион не знал. И никакого опыта не имел; что там опыта — представления не было. Спорил он в жизни только на диспутах: о любви, долге, честности.

Выбрав время, когда пустовала тачка, заглянул Родион в прежний свой цех. Дементия не оказалось: позвали наладить срочно в термитном конвейер. В майке, брезентовых штанах и рукавицах, снимал он с конвейера, ползшего из подземелья неторопливо, длинными клещами не остывшие после закалки детали. Проверял. Опробовал. Утирая пот, кивнул Родиону. Посмотрел шкалу на щитке — выключил конвейер, включил второй. Показались детали побольше — длиннее, увесистее. Время явно не для разговоров. На минуту оторвался, пообещал скоро сам прийти. Куда? В сад за оградой. Там и поговорят. И почему в сад, а не куда-либо еще. Родион не спросил. Ему было все равно.

Наступил перерыв. Он подошел к скамье, где сидел уже Дементий. Обедал Родион обычно в столовой. Сегодня он намеревался позвать и Дементия, но опоздал: тот уже раскладывал принесенную с собой снедь.

— Ну, можно начинать, — сказал Дементий, когда Родион подошел. В руках Дементий держал откупоренную бутылку.

— Давай по-быстрому. Стаканы надо вернуть. Из газированных аппаратов взял. Держи.

— Да с чего это ты?

— Ты бери. Рассуждать потом будешь. Весть для тебя припас. Такую, что ахнешь! Уж теперь-тебя вернут в цех. Совершенно уверен. А пока в честь концерта… выпьем. — И он протянул Родиону огурец и стакан с водкой. — Сегодня ж концерт для нас. По заявкам. Ты что, не знаешь? Там и моя есть заявка.