— Я тебе потом покажу жаворонка, — пообещал он. — Может, поймаю даже.
— Ну, спасибо!
Домой Адка принесла полную кружку ягод. Бабушка погладила внучку по голове, посокрушалась, что осталась девочка сироткой. И Егор сейчас без отца — он на фронте, но все же есть мать, брат, сестренка… Половину ягод Адка отнесла Федьке, после чего Егор был готов собрать для нее всю землянику окрестных лесов.
Это было с утра. Теперь же время перевалило за полдень. Адки пока не видно: спит, наверное. Набегалась, находилась по земляничным полянам. Когда надо — кричит иной раз через частокол: «Клу-клу-клу!..» Зовет. Манит. Впрочем, и сам он точно так же ее вызывает и нарек даже клунькой. Про себя, конечно, зовет так. Сорвись с языка, скажи он при всех — в тот же день ребятня подхватит. А это ни к чему. Дружбе Егорки с городской Адкой завидуют почти все мальчишки. Пусть непривычное, московское имя — Адка, а называть другим, обижать Егор никогда не станет. Интересно, что сейчас делает Адка? Оно и хорошо, что ее не видать пока. Сегодня у Егора другие планы, только бы стемнело скорее…
Стоит Егор в огороде, смотрит на лесную кайму, за которой тянутся по земле рельсы. Из Москвы привезли по ним Адку. Сквозь леса, через реки — к своей одинокой бабке. Война помешала приехать ее родителям, и застряла в деревне Адка. Теперь живут они вдвоем.
По шпалам за лесом бродят чужие солдаты. Ступит, взойдет кто на рельсы — мигом стреляют. От деревни к станции петляет дорога, сейчас она стала стежкой — Мало кто ходит в сторону станции. По этой стежке должны сегодня вернуться мать и сестренка. Егор с братом целый день ждут их…
Тишина усыпила Федьку. Егор несет и укладывает его, разморенного солнцем, спать, и как только малыш начинает покойно посапывать, возвращается на цыпочках в огород, взяв соли и хлеба ломоть. Кроме этого ломтя, ничего в доме нет. Но все изменится, как только вернутся мать и сестренка. Скорее бы…
В огороде он аккуратно срывает несколько стрелок лука, как показывала ему мать. Делит на две равные доли и идет снимать с хлева куриный подклад. По кудахтанью в лопухах он отыскивает еще яйцо, снесенное в глухом месте. Это уже немало.
Егор готовится к вечеру.
Жара понемногу спадает, выдыхается к сумеркам. Вдали ложатся тени от замшелого, осевшего у дороги колхозного тока, от хуторских старых сараев. Никто сейчас не живет, не бывает в прежней хуторской стороне, и овины забыто стоят уже много времени, наводя своим видом уныние. Эти забытые в полях строения стали с начала воины безлюдны, отчужденно и сиротливо стерегли пустые пашни и холмистую, в ракитниках местность.
Иногда под вечер в колхозном току возникают непонятно откуда люди, жгут неприметный костерик и пропадают вскоре, в деревню не заходят. «Кто бы это мог быть?» — гадают после бабы и старики.
О людях, жгущих вдали костерики, при детях не говорили. Егорка знал этот закон деревни, знал, когда после ночевок не раз слышались на железной дороге взрывы, и, живя законом, не решился сказать Адке, что сегодня увидел в колхозном току.
С тока и старых сараев Егор не спускает глаз и сейчас. В смутной тревоге бьется его сердце. Откуда-то немцы узнали, что с темнотой в забытых сараях останавливаются на привал партизаны. Узнали и уже утром разместили в одном из овинов засаду. Егорка не ошибался. Он умел распознавать немцев десятым чутьем, да так, что вскоре начали величать его за это Егором, как будто курил он с деревенскими стариками, сидел с ними под старыми липами.
— Скажи, Егор, будет сегодня немец? — спрашивали, как о погоде, бабы.
Он и сам не знал, почему это удавалось ему. Взгляд его шарил по зеленым скатам, по унылым, безлюдным полям и летним дорогам, и стоило мелькнуть вдалеке незнакомой фигуре, а слуху уловить непонятный звук или говор, как Егор тут же срывался и несся от хаты к хате: «Не-е-емцы!..» И редко, редко когда ошибался.
Чутким стало ребячье сердце в военное лето.
Только раз проглядел Егор немцев, и они согнали людей за деревню. С кузова машины навели пулемет, длинно и горланисто говорили. Протиснувшись к пряслам, мальчишки ждали, готовые сорваться и сигануть прежде выстрелов в картофельную ботву.
Но немцы не стреляли. Они прошли с автоматами на изготовку по дворам, вывели скот и увезли. Вот почему тревогой жила деревня, когда пересыхали вблизи болота.
Сегодня Егор нарочно увел поскорее Адку от ближнего тока. Никакой совы там не было. На балке Егор заметил человека. В руках у него была винтовка. Егорка понял: это не немец, а один из тех, кто появляется перед вечером в клунях-сараях. Человек ждал темноты, чтобы уйти. Наверное, партизан ранен — на полу мальчик успел разглядеть капли крови.
Теперь Егорка сидел на бревнах и рассуждал. Бревна у палисадника сложены еще отцом, ошкуренные, высохшие, гладкие до того, что босым ступням щекотно.
В стороне над железной дорогой кружит еле видимый самолет: то снизится, то пойдет вверх, точно ястреб, высматривающий добычу.
В сорванный лист подорожника высыпал Егор соль. Рядом на стеге положил снедь. Он смотрел в ту сторону, где были сараи. Немцы не показывались, по-видимому наблюдали за местностью скрытно, намереваясь встретить партизан близ сараев позже. Боец, судя по всему, тоже ждал ночи, и неизвестно, знал ли о немцах, спрятавшихся в дальнем к лесу сарае. Возможно, он собирался с темнотой уйти, а может, ждал своих. Егорка размышлял, как ему помочь.
На Егорке была черная сатиновая рубашка, вышитая сестренкой: зеленые цветы по воротнику и на кармашке сбоку. Адке она нравится. Егор провел пальцем по воротнику, ощупью почувствовал шелковистые нити вышивки…
Так и сидел бы без конца в предвечерье на бревнах у своего дома, не переставая глядел бы в тихие летние дали. Не видать что-то Адки… Нет и матери с сестренкой. И Федька спит. Грустно Егору. Грустней не бывает.
За железной дорогой повалил дым, похожий на паровозный. Гудков оттуда не слышно. Боятся немцы гудеть. Только по безмолвным клубам дыма и угадываешь, что прошел поезд за лесом.
Но чересчур уж долго дымит паровоз и не так, не похоже как-то. Туча дыма висит над лесом и ширится, ширится, становясь темнее. Не успеют клубы развеяться — прут новые, валят, перемешиваясь и расползаясь.
Протяжно завыла собака. Егор вздрогнул. Нет, не паровозный это дым. Пес учуял пожар. Горели за железной дорогой хаты. Овин за речкой исчез под распластанной дымной тенью. Взглянул Егор на свою хату. Стоит, соломой крытая, пламенеют от заходящего солнца окна. И стало страшно Егорке, что могут сегодня и ее сжечь. Несмышленыш Федька, он сам и пес, что могут они втроем? Только ночью не приходили бы немцы. Днем он еще уговорит, объяснит, чтобы Федьку не трогали. Пес заскулил, затянул так, что у Егора сердце заныло. Их хату, возможно, жечь и не станут, если придут до сумерек и Егор увидит их.
Вот ночью… Сразу и не придумаешь, как быть ночью…
Егор решительно поднялся с бревен. Снял с полатей тяжелый отцовский тулуп и охапкой отнес его в огород, в картофельную ботву. Расстелил промеж борозд, положил на тулуп так и не проснувшегося Федьку.
Окна Адкиного дома по-прежнему не светились. Проходя мимо бревен, Егорка услыхал под ногой хруст. Он остановился и увидел раздавленное им на тропе яйцо, рядом краюху хлеба, пучки лука… Надо же так угодить! С чем же он пойдет на ток?
Из кустов подала голос птаха. Малиновка, определил он. Пес больше не скулил. Над деревней стемнело, и ни одной звезды на небе. Это была даже не темень, а, казалось, нависла, затянула все дымовая туча.
Слабый ветер донес до Егора избяной запах старой горелой соломы, слежавшейся в крышах от долгого времени. Вкрадчиво и тревожно подсветилось за лесом небо, оголив клуб валившего дыма. Тихо. Настораживающе тихо.
Раздумчиво стоял Егор на стеге, держа в руке ломоть хлеба. Разбудить брата, чтобы покормить, дать псу или оставить до завтра? Нет, он прибережет его для незнакомого человека, что спрятался на току. Ему хлеб нужнее…
