И не стало матери…

Трудно бывает от чужих толков. Но толки в конце концов забываются, память же о матери вечна, всегда жива.

Перед кончиной мать ослабелой рукой достала из-под подушки марлевый узелок и протянула Сгепке.

— Возьми, сынок, — тихо сказала она. — На поминки…

Степка оторопел: и после смерти не хотела мать быть никому в тягость. Как и все старые люди, она была уверена, что через сорок дней, ее, по обычаю, в родном доме помянут. Скажут доброе слово, а большего и не надо отошедшей душе ее.

Отправила бы мать узелок лучше в город дочери Зойке, у той хоть дети, и потом, она все-таки хозяйка. Но мать отдала деньги ему. И это лишило Степку покоя. Он думал теперь о ее просьбе каждый день и за любым делом.

А думать было о чем: приберегали деньги в большинстве одинокие люди, наподобие бабки Максимихи, но мать-то его жила не одна? У нее был он, тракторист Степка, а получалось, что его как бы и не было, если наказывала мать помянуть и деньги приберегала. Значит, не надеялась на сына. Даже умирая, хотела, чтобы думали о ней, а значит, и о Степке, о всей их семье только хорошо.

И вот теперь, когда неотвратимо надвигался сороковой день, все чаще испытывал Степка растерянность и смятение. Незаметно для себя успел истратить большую часть материнских денег. От этого растерянность и смятение только усиливались.

Зря положилась на него мать. Отдай она деньги Зойке, куда вернее и проще все было бы. А теперь… Просить у кого-либо в долг он не решался, хотя об оставленных ему деньгах знала пока одна бабка Максимиха.

Из них он взял себе на ботинки: старые совсем развалились, машинное масло и солярка доконали их раньше срока. Приобрел он, как водится, и несколько поллитровок… Остальное завернул с отцовскими орденами и медалями в марлечку и положил на дно железной конфетной коробки. Так, казалось ему, будет вернее, хотя денег оставалось всего ничего, несколько бумажек. Эти бумажки он не хотел сейчас ни на что тратить, боялся их даже трогать.

К сороковинам он надеялся заработать на осенней вспашке: полторы-две нормы давал. И, наверное, заработал бы, да сломался, подвел, на беду, трактор. И Степка отбуксировал его к центральной усадьбе.

Обновку же узрели бабы: «На свои, что ли, купил?» По сердцу Степки вроде наждаком провели, сжималось горло от обиды: горели ноги в ботинках.

Возил ли Степка кому сено прицепом, ездил ли за дровами или делал другую какую работу — за все поднесут стаканчик. Сам он вначале принимал это как должное, а там свыкся, втянулся…

Так и жил Степка — под хмельком, навеселе.

Глядела, глядела на него бабка Максимиха и окрестила его «каголиком». Лешка-сосед расхохотался от бабкиного определения, а потом и по деревне разнес, хотя и другом считался. И пошло: Степка-каголик…

— Каголик, как есть каголик, — сетовала не однажды бабка Максимиха.

В первые дни сентября небо насупилось, стало ниже. Быстро гасли дни. Заветрило, потянулись лохматые облака, потемнели мокрые деревенские крыши. На огородах копали спешно картошку. Рано с полей пригоняли стадо. Не придешь вовремя — ищи корову по чужим огородам. Степкин трактор стоял по-прежнему на ремонте. На рассвете спешил Степка в мастерские, а к вечеру устало шагал домой. Без трактора стаканчик не подносили. Степка как-то притих, ушел в себя. И чувствовал себя вроде дерева на распаханном поле.

Сороковой же день надвигался. Идти к кому-то за советом не хотелось.

Терзала, изводила Степку одна и та же мысль: думалось ему, что это он, именно он, ускорил кончину матери, из-за чего теперь ругали и корили его колхозные бабы.

Возможно, жилось бы Степке намного и лучше, будь он, скажем, рыболовом, имей он, кроме трактора, другое пристрастие.

Но ни рыбалки, ни охоты не знал Степка. Он и лес-то видел больше из кабины трактора, когда ездил с прицепом для кого-нибудь за дровами за неизменную поллитровку, которую потом распивали чаще всего с Лешкой-соседом, — в деревне того обычно нанимали копать могилы.

— А кто мне выкопает? Кто?.. — плакал Лешка не однажды на очередных поминках. — Кто, спрашиваю?

Бабка Максимиха, наведываясь в дом к Степке, вздыхала и, ни слова не говоря, уходила. А однажды с горечью сказала:

— Ох, Степочка, останется после тебя один след кривой!

— Какой такой… след? — вытаращился он.

— От пьяных ног.

— Не дури, бабка! — сказал он. — уеду я скоро. Посмотришь — распродам все и уеду.

Теперь же до сороковин оставались считанные дни, спохватился как будто Степка, начал трезветь, прикидывал, примерялся, как лучше устроить их. Спохватился он все-таки поздновато — время было упущено. Сделать же предстояло немало. И главное, эти материнские деньги. Как вышло, что он истратил их, извел почти все, на что-то надеясь?

Судя по всему, бабка уже смирилась, свыклась с мыслью, что сороковины не состоятся и что Степка уедет.

Но Степка и речи не повел больше о распродаже. Одной только бабке и сказал об этом. Сказал про отъезд сгоряча, не подумал. Не мог он продавать то, что наживали свой век отец с матерью. Никому отчий дом не мог уступить Степка, не мог просто расстаться с ним. Только бы сороковины справить, найти денег, а там все будет иначе, все пойдет по-другому.

Шло время. Заметно остывала земля, притихшая и покорная после лета. Минула неделя-другая, и замглило, посыпались с кустов ольшаника листья.

Ночью ветер злобно сотрясал крышу, дребезжал оконным стеклом, словно просился в дом. Средь дождевого шума померещилось Степке коровье мычание. Он насторожился. Мычание повторилось. Нашла дорогу. Явилась, когда разбухло от молока вымя. Пусть ревет. И тут же вообразил, как утром находят соседи лежащую во дворе с вытянутой шеей корову. Сойдутся, соберутся — гвалт, брань: корову не смог сберечь!

Надо было вставать. Неохотно поднялся. По мокрому двору протопал в темноту хлева. Ведро не взял — не хватало ему с молоком ночью возиться. Корова, по-видимому, вернулась давно, хлев был согрет ее дыханием. В нем сейчас было теплей, чем в доме. Степка нащупал в углу скамеечку, сделанную им когда-то для матери, присел сбоку коровы.

Он привычно и быстро поймал соски. В земляной пол торопливо ударили, зациркали теплые струи… В лицо пахнуло молочным духом.

Однако после нескольких струй молоко исчезло. Корова беспокойно переступала, мычала, задела ногой скамеечку — Степка чуть не упал. Что-то непонятное происходило с ней. Степка принес фонарик — посмотрел: вроде все нормально, лишь печально глядели на него выпуклые коровьи глаза. Без совета, без людей не обойтись. Неплохо бы ветеринара позвать, но он жил на центральной усадьбе, далеко.

Оставалась бабка Максимиха. Посвечивая фонариком, Степка потрусил к ее дому. Постучал.

— Кто там? — спросила не сразу.

— Это я, бабка.

— А кто ты?

«Признавать, старая, не хочет», — подумал Степка с обидой.

— Да я это! Степка Ефимихин.

— Нет у меня, Степочка, ни бутылочки, ни наперсточка.

— Да при чем тут бутылочки? Я по делу!

— По какому? — отворив дверь, спросила Максимиха. — Гляди, о притолоку не стукнись.

Дом ее был словно пустое в голом лесу гнездо. Крыша протекала, весь он осел и как будто согнулся от времени вместе с хозяйкой. Под окном шумела береза, лепила мокрой листвой в оконные стекла. На стене тускло вырисовывались рамки с фотографиями.

— Помоги, бабка, с коровой неладно… Хотел выдоить молоко на пол, да почему-то не удалось.

— Господь с тобой, Степочка. Грех-то какой — доить на пол!

— Ну, заладила. Не надо мне молока. Сроду не пил.

— В сенях-то у вас ведерко малированное стоит. В него и подои, а я маслица собью.

— Не надо мне его!

— Так уж и не надо? Иди подои в ведро. Корову загубишь.

— Лучше сама сходи. Я дров потом привезу.

— Ну да… ну да, — без обиды вздыхала бабка Максимиха. — сам попробуй… — И спросила: — Что-то давно не видать тебя?