[Аризона, лето 1890 г.]
Не более чем жалость, присущая всякой русской девице, бросила меня в объятия к Р. (кого музыкальная критика считает «открытием»). Он был уверен, что умрет молодым и, по сути, всегда был ходячий труп, и ни разу, клянусь тебе, не оказался на высоте, даже когда я открыто и без сопротивления предлагала ему свое сострадание, ведь, увы, я, до краев переполняемая живым томлением по Вану, уже подумывала, не купить ли себе за деньги услуги какого-нибудь грубого (чем грубей, тем слаще) мужика. Что же до П., то могла бы объяснить свою уступчивость его губам (сперва нежным и невинным, потом все более жадным, уверенным и под конец вкушавшим меня, переходя к моим губам, — этот порочный круг заскользил в начале Таргелиона{101} 1888 года) его заявлением, что, если перестану с ним встречаться, он немедленно выдаст мой роман с кузеном моей матери. Договорился до того, что имеет свидетелей, и это сестрица твоей Бланш и еще мальчик конюх, который, подозреваю, переодетая младшая из трех мамзелей де Торфэ, а все они ведьмы, — но хватит об этом. Быть может, Ван, я преувеличиваю роль подобных угроз, чтоб объяснить тебе свое поведение. Не стоило бы мне, естественно, упоминать, что произносились они в шутливой манере, едва ли подходящей настоящему шантажисту. Не стоило мне также и упоминать, что даже если он преуспел в найме неизвестных соглядатаев и стукачей, все это привело бы к подрыву его собственной репутации, лишь только раскрылись бы его намерения и действия, что неминуемо произошло бы в конечном ходе [sic! «счете» поехавших петель на синем ее чулке. — Ред.]. Словом, я могла бы скрыть, что понимаю: эти вульгарные шутки предназначались лишь для того, чтоб пощекотать нервишки твоей впечатлительной Ады — потому что, невзирая на свою вульгарность, П. обладал обостренным чувством чести, хоть это и могло показаться нам с тобой странным. Я бы ограничилась только тем, какое воздействие эта угроза произвела на ту, которая готова была на любой позор из страха малейшей тени разоблачения, ведь (и этого ни он, ни его осведомители, конечно, знать никак не могли) каким бы шоком ни отозвалась в добропорядочном семействе любовная связь между двоюродным братом и сестрой, страшно вообразить (и это знаем только мы с тобой), как Марина с Демоном повели бы себя в «нашем» случае. По ухабам и заносам в моем синтаксисе ты поймешь, что логически объяснить свое поведение я не могу. Не отрицаю, я испытывала странный трепет во время опасных любовных свиданий, которые дарила ему, как будто его грубая страсть притягивала к себе не только мое любопытство, но и против воли — мой разум. Однако могу поклясться, Ада может торжественно поклясться, что во время наших «лесных встреч» до и после твоего возвращения в Ардис я счастливо избегала если не извержения, то исступления — за исключением одного неприятного случая, когда он, этот обезумевший мертвец, чуть не взял меня силой.
Пишу с ранчо «Марина» — неподалеку от того небольшого ущелья, где скончалась Аква, и в которое однажды, кажется, и я заползу. Теперь возвращаюсь на время в отель «Пизанг».
Приветствую прилежного слушателя!
Когда в 1940 году Ван извлек из сейфа в своем швейцарском банке тоненькую пачку из пяти писем, каждое в конвертике розовой папиросной бумаги «СЛК», он был изумлен, как их мало. Расползшееся прошлое, буйство неуемной памяти раздули их количество по крайней мере до полусотни. Ван вспомнил, что использовал в качестве тайника еще и письменный стол в своей студии на Парк-Лейн, однако там, он был уверен, хранилось только то невинное шестое письмо («Мечты о театре») 1891 года, которое сгинуло вместе с ее зашифрованными заметками (1884–1888 гг.) в 1919 г. при пожаре так и не восстановленного маленького палаццо. Молва приписывала сей яркий подвиг отцам города (трем бородатым старейшинам и ясноглазому молодчику мэру с невероятным количеством передних зубов), которые больше не могли сдержать страсти завладеть пространством, занимаемым крепким карликом меж двух алебастровых колоссов; ведь вместо того чтобы продать им, как ожидалось, запущенный пустырь, Ван насмешливо воздвиг там знаменитую Виллу Люсинда, миниатюрный музейчик всего в два этажа с постоянно пополняющейся коллекцией микрофильмированной живописи из всех государственных и частных галерей мира (не исключая и Татарии) — на первом этаже и с многочисленными, как соты, проекционными ячейками — на втором: такой вот аппетитненький крохотный мемориал из паросского мрамора, имевший внушительный штат, охраняемый тремя вооруженными до зубов молодцами и открытый для посещения только по понедельникам за символическую плату в один золотой доллар независимо от возраста или положения.
Без сомнения, такое своеобразное приумножение этих писем за давностью лет можно было бы объяснить тем, что каждое из них кидало на месяцы его жизни гнетущую тень, подобно тени лунного вулкана, сходившую на нет лишь тогда, когда уж накатывало не менее жалящим предчувствием новое послание. Однако спустя много лет, работая над своей «Тканью времени», Ван открыл в этом феномене еще одно доказательство связи реального времени именно с промежутком между событиями — не с их «ходом», не с их слиянием, не с покрытием ими разрыва, из глубины которого и проступает чистейшая и непостижимая ткань времени.
Он сказал себе, что будет тверд, что страдание примет молча. Тщеславие было удовлетворено: обреченный дуэлянт и в своей смерти все равно счастливей здравствующего противника до конца дней его. Не будем, однако, строго судить Вана за то, что не сумел сдержать свое слово, ведь нетрудно понять, почему седьмое письмо (переданное ему его с Адой единоутробной сестрой в Кингстоне в 1892 г.) заставило его сдаться. Потому что он знал, что оно завершает цикл. Потому что пришло оно из кроваво-красных érable[336] кущ Ардиса. Потому что сакраментальное «четыре года» соответствовало первому периоду их разлуки. Потому что Люсетт оказалась, вопреки всякому здравому смыслу и желанию, безупречной заступницей.
2
Адины письма дышали, задыхались, жили; Вановы «Письма с Терры: философский роман», не содержали ни малейшего признака жизни.
(Неправда, прелестная, прелестная книжечка! Пометка Ады.)
Он написал ее, так сказать, непроизвольно, ни на йоту не помышляя о литературной славе. Да и выворотность вымышленного имени не льстила — как тогда, когда он плясал на руках. Хотя фраза «Чванливость Вана Вина» нередко вспыхивала в салонных пересудах дам меж взмахов веера, на сей раз могучие голубые крылья его тщеславия расправляться не спешили. Что же тогда подвигло его на сочинение романа вокруг темы, уже исчерпанной до предела всякими «Звездными крысами» и «Космическими асами»? Мы — кем бы «мы» ни были — могли бы расценить эту манию как внутреннюю готовность выразить посредством словесных образов некий сгусток определенных, необъяснимо взаимосвязанных странностей поведения, периодически наблюдаемых Ваном у душевнобольных с момента его появления в Чузе. Ван испытывал к психически больным страстный интерес, какой иные испытывают к паукам или к орхидеям.
Имелись веские основания ставить под сомнение технические подробности, используемые в изображении взаимосвязей между Террой Прекрасной и нашей зловещей Антитеррой. Вановы познания в области физики, механицизма и тому подобном не выходили за пределы чириканий на школьной доске. Он утешал себя мыслью, что ни один цензор ни в Америке, ни в Великобритании не пропустит ни малейшего намека на «месмерический» вздор. И преспокойно заимствовал все, что его величайшие предшественники (к примеру, Антикамушкин{102}) напридумали в смысле методов развития скорости управляемой капсулы, в том числе и меткую идею об увеличении под воздействием антикамушкинского типа промежуточной среды между сходными галактиками начальной скорости в несколько тысяч миль в час до нескольких триллионов световых лет в секунду, а потом благополучного затухания ее до плавного парашютного снижения. Разрабатывать заново путем нерациональных измышлений всю эту Сираниану, а также «физическую беллетристику» было бы не только скучно, но и бессмысленно, ведь никто и понятия не имел, где именно располагается Терра, а также и прочие неподдающиеся исчислению планеты с их домиками и коровами, как во внешнем, так и внутреннем пространстве: «внутреннем», ибо почему не предположить их микрокосмическое существование в золотистых пузырьках «моэта», быстро-быстро взмывающих вверх в этом длинном, узком бокале, или же в корпускулах моего, Вана Вина —
